Марионеточник - Татьяна Владимировна Корсакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Какой малости? – мысленно спросил Серафим.
– Сладости отмщения. Я отнял его у одной из её… девочек. – Клёкот превратился в скрежет. – А она отняла его у меня.
Серафим понял. Тринадцатый говорил о дяде Гордее, который вольно или невольно, но отнял у него, Серафима, разум. В этом месте все друг у друга что-то отнимают. Серафим усмехнулся. Он не держал зла на дядюшку. Нынче его ума хватало, чтобы понять: в случившемся не было ничьей вины.
Вместе с разумом к Серафиму вернулись и воспоминания. Теперь он помнил себя даже не с раннего детства, а с самого первого дня. Ещё один удивительный дар! Судя по этим воспоминаниям, добры к нему были всего несколько человек: покойная матушка, младшая сестра, дядюшка Гордей, тётушка Марфа, Стэфа, Катюша и молоденький фриц Феликс. Вот, пожалуй, и всё! Серафим сделал мысленную зарубку на память. Скоро таких зарубок у него будет очень много, но пока ему нужно было с чего-то начать.
А ещё ему нужно выбраться, наконец, из болота. Этот пункт он поставил первым в списке своих неотложных дел. Вторым пунктом Серафим обозначил поиск пропитания, потому что в животе у него урчало так, словно он не ел лет сто. А потом он научится читать! Этот третий пункт казался ему самым важным! Без книг нет знаний, а без знаний можно быть каким угодно умным, но оставаться при этом полным дураком.
Тринадцатый продолжал обиженно скрежетать ему в след, но Серафим больше не слушал. Он составлял длинный, почти бесконечный список необходимых дел и свершений. Его никчёмная жизнь наконец-то наполнилась смыслом!
Следов Степана и дядюшки Серафим тоже не обнаружил. Возможно, Степан испарился вместе с болотным озерцом. С дядюшкой наверняка ничего страшного не случилось, коль уж сама Марь решила принять участие в его дальнейшей судьбе.
Серафим брёл по болоту, по пути срывая и запихивая в рот ещё незрелые, кислые до оскомины ягоды клюквы, разглядывая мир новым взглядом. Всё ему нравилось в своём нынешнем существовании, кроме одного: мир утратил прежние краски. Раньше Серафим видел его ярким и искристым, как шампанское в хрустальном бокале. А теперь мир сделался тусклым и невыразительным, но с этим можно было мириться. И когда-нибудь он совершенно точно смирится. Но было и то, что продолжало его радовать: он не растерял свой художественный дар, он его преумножил! Доказательством тому стал гребень в виде раскинувшей крылья совы, который он на ходу вырезал из лопатки неведомого чудища. Вероятно, очередного неудавшегося проекта Мари. Лопаточная кость оказалась мягкой, как дерево, работать с ней было легко даже перочинным ножом, но как только Серафим закончил и окунул свою поделку в болотную воду, кость приобрела стальную крепость. Очередная забавная особенность этого места.
Серафим задумчиво повертел получившуюся сову в руке, а потом зашвырнул её в трясину. Дарить гребень было некому. У Стэфы уже была змейка, а у Катюши – птичка. Он запоздало подумал, что такую оригинальную вещицу можно было бы попробовать продать. Хоть бы даже кому-нибудь из немцев. Эти уроды точно знали толк в хороших вещах. Но ничего, он сделает что-нибудь ещё. Если не придумает другой способ заработка.
Казалось, что изменилось не только болото, но и всё, что его окружало. Серафим убедился в этом, когда на исходе ночи вышел к дому у Змеиной заводи. Дом тонул в тишине и темноте и казался дремлющим на берегу зверем. Серафим поднялся на крыльцо – новое, широкое, с изящными резными перилами.
Откуда? Когда?
К стене дома притулился зелёным боком велосипед. Не детский трёхколёсный, на котором катался племянник Серафима, а взрослый с большими колёсами и тускло поблёскивающими в темноте спицами.
Чей?..
Вокруг не было ничего, что указывало бы на едва не произошедшую утром трагедию. А ведь прямо здесь, в мягкой траве, под дулами автоматов стояли на коленях баба Марфа, Стэфа и Катюша. Но сейчас окружающий мир казался мирным. Серафим усмехнулся этому определению и, не дав себе больше времени на раздумья, решительно постучал в дверь.
В окнах передней комнаты тут же вспыхнул рыжий, непривычно яркий свет. Дёрнулась и вернулась на место занавеска. Затем послышались торопливые шаги, и дверь распахнулась. Из дома на крыльцо хлынул всё тот же странный рыжий свет, на его фоне Серафим поначалу сумел различить лишь очертания человеческого силуэта. А потом рыжий свет погас, но кромешную темноту продолжил разгонять другой, идущий от порога. Серафим помнил, что это значит, а потому оглянулся, чтобы посмотреть, кто увязался за ним с болота.
Никого не было…
– Серафим?.. – Этот голос он узнал бы из тысячи. Да, его звучание изменилось, стало слабее, пошло трещинками. Но это был её голос.
– Тётушка?
Серафим сделал шаг к двери и замер. Его не пускали дальше символы, предназначенные для защиты обитателей дома от нежити.
– Маша, кто там?
За спиной тётушки Марфы появился старик. Он был высок, жилист и, несмотря на преклонные годы, ещё крепок. В руке он держал охотничье ружье.
– Гость к нам, Гордей, – сказала тётушка. – Нежданный…
Она тоже казалась старше, суше и даже ниже ростом. Взгляд её черных глаз буравил Серафима. Ему вдруг почудилась боль в груди, в том самом месте, куда смотрела его некогда любимая тётушка.
– По всему видать, гость я теперь не только нежданный, но и незваный! – Серафим кивнул на порог, а потом добавил: – Доброй ночи, дядя Гордей! Рад видеть тебя в здравии!
На самом деле он не был рад. На самом деле ему было всё равно. Эти настороженные старики казались ему знакомыми, но чужими. Они не вызывали в душе Серафима ровным счётом никаких чувств. Наверное, потому, что нет у него больше души…
– Что ты такое? – спросил старик сиплым, но всё ещё крепким голосом.
– Я Серафим. – Он отвесил шутовской поклон. – И я выбрался из такой же норы, что и ты, дядюшка. А ты, я смотрю, не рад моему чудесному возвращению?
На лице старика было недоверие пополам с острым желанием поверить.
– Что-то больно долго ты выбирался…
– Долго?..
– Десять лет.
Не было в новой чудесной жизни Серафима больше места потрясениям. Так что эта новость его тоже не удивила. Она просто требовала осмысления.
Десять лет. Значит, в торфяной яме он провёл не минуты, а годы. Значит, мир и в самом деле изменился. А вместе с ним и люди, которых Серафим когда-то знал и любил.
– Значит, десять лет, – повторил
