Марионеточник - Татьяна Владимировна Корсакова

Степан побежал. Медленно, пошатываясь из стороны в сторону, как дряхлый старик. Серафим вздохнул, развернулся спиной к болоту и спасению.

Из ямы появилась рука. Чёрная, обожжённая до кости рука. Длинные когти царапнули землю, и она просыпалась вниз рыжей трухой. Серафим выпрямился во весь рост, бутыль с водой прижал к груди.

Чудовище было одно. Пока только одно. Но кто знает, сколько их ещё готово пробудиться от сна и полезть из преисподней на божий свет! Ничего, он сдюжит! Он уже не маленький мальчик, который боится каждого шороха, каждого тёмного угла. Который, перед тем как лечь спать, заглядывает под кровать, чтобы убедиться, что там никого нет. Который вырезает обереги из кости и дерева для себя и своих друзей. Обереги от вот таких молчаливых, неживых и смертельно опасных чудовищ. Он сдюжит, потому что дал обещание тётушке и Стэфе.

Угарник выползал из своей норы, извиваясь, как дождевой червь, цепляясь руками, отталкиваясь ногами, скалясь страшным, полным дыма и искр ртом. А Серафим стоял, широко расставив ноги и повернувшись лицом к своему самому страшному детскому страху. Он ждал, пока угарник поднимется на ноги, осмотрится незрячими, чёрными-чёрными глазами, а потом кинется на него.

Угарника остановила не смелость и решимость Серафима, а нагревшаяся от жара торфяников болотная вода. Она зашипела, словно попала на раскалённую сковороду, но шипение её тут же потонуло в полном боли и мук крике. Угарник выл, клочьями сдирал с себя чёрную обожжённую шкуру, а зияющие раны, мешанина костей и дымящейся плоти, тут же зарастали новой плотью и новой кожей. Это было так страшно и так удивительно, что Серафим даже перестал дышать. Он стоял, не думая убегать или нападать. Он ждал, чем закончится это одновременно мучительное и чудесное превращение.

Когда превращение закончилось, по щекам Серафима катились слезы. Он помнил. Или вернее сказать, вспомнил того, кто стоял сейчас перед ним и смотрел на него изумлённым взглядом синих-синих глаз.

– Дядя… – Собственный голос казался Серафиму чужим и старым, словно жар, поселившийся у него внутри, выпалил и утробу. – Дядя Гордей?..

– Серафим?..

В синих-синих глазах человека нарождалось недоверчивое узнавание. Оно было даже сильнее боли, всё ещё терзавшей его плоть.

– Да, это я.

Теперь он понимал, почему тётушка никогда не рассказывала ему, что стало с дядей Гордеем. Почему лицо её делалось каменным и полным муки, стоило ему только завести этот разговор. Так было в детстве, когда Серафим ещё не боялся задавать вопросы. А потом он вырос, и воспоминания о дядюшке остались светлым образом в его памяти, как красочная иллюстрация из книги сказок, которую каждый вечер перед сном читала ему мама. Иногда мама читала сказки, а иногда непонятные взрослые рассказы, которые заставляли саму маму улыбаться, а Серафима слушать их с особым вниманием в попытке понять, что же в этих историях такого смешного. Он запомнил имя автора. Антон Палыч Чехов – вот как его звали! Серафим тогда был ещё очень мал и очень глуп, но дал себе твёрдое слово прочесть все-все рассказы этого Чехова. Когда-нибудь, когда станет взрослым и умным. Взрослым он стал, а умным, кажется, нет…

– Мальчик мой…

Человек сделал было шаг навстречу Серафиму, но растерянно замер. На лице его, теперь красивом и благородном, читалась мука. Только это была не та мука, которую он пережил несколько мгновений назад. Это было что-то иное. Не телесное, а душевное. Серафим, может, и не стал умным, но телесное от душевного отличал безошибочно.

– Всё хорошо, дядя Гордей, – сказал он, мысленно улыбаясь тому, что называет дядей мужчину, который выглядел вдвое моложе его самого. – Всё хорошо. Прости, что я сделал тебе больно.

– Серафим, это не ты, это я сделал тебе больно… – И снова эта непонятная душевная боль в его взгляде. – Нет мне за это прощения.

– Я не понимаю, дядя Гордей.

Он и в самом деле не понимал. Он просто радовался, что можно не бояться, а просто поговорить по-человечески. Может быть, дядя Гордей даже захочет помочь им со Степаном. Надо только ему объяснить.

И Серафим начал объяснять. Он говорил быстро и сбивчиво. Он спешил и потому, наверное, получалось не слишком понятно. Дядя Гордей слушал его внимательно. На его красивом лице больше не было боли, а одна лишь сосредоточенная решимость.

– Вдвоём нам будет проще дотащить его до Змеиной заводи. Понимаешь? – сказал Серафим, а потом смущённо добавил: – И тётушка Марфа обрадуется, когда тебя увидит.

– Обрадуется. – Улыбка дяди Гордея сделалась одновременно мечтательной и мучительной. – Ты всё сделал правильно, мой мальчик. Только нам нужно спешить.

Да, он всё сделал правильно! Наконец-то, он поступил правильно и смело! Он хороший и смелый человек! Тётушка и дядюшка могут им гордиться.

Земля ушла у Серафима из-под ног в тот самый момент, когда он собирался шагнуть к дяде Гордею. Ушла, рассыпалась, как трухлявый пень, и он с криком провалился в глубокую, пышущую жаром нору. Кроваво-красное небо теперь полыхало где-то высоко-высоко. Не дотянуться, не добраться, не выбраться…

– Серафим! – На мгновение небо исчезло. Над его норой склонился дядюшка. – Серафим, держись! Я тебя вытащу.

– Не вытащит… – шипела темнота. Голос её был по-змеиному тихий и опасный. – Ты мой, Серафим. Теперь и ты мой!..

Пятки начало припекать. Это накалялось дно его ловушки. Серафим застонал и равнодушно подумал, что, наверное, именно так и становятся угарниками. Ничего! Он будет хорошим угарником. Он не станет никого обижать…

– Уходи! – закричал он из последних сил. – Дядя Гордей, я обещал ей! А ты обещал мне! Уходи. Мне совсем не больно… – добавил он шёпотом и закашлялся от рвущегося в глотку горького пепла.

Глава 36

Катюша долго не могла уснуть, плакала, звала Стешу. Пришлось дать ей отвар, чтобы успокоить. Марфа вышла из дома, когда внучка забылась тревожным сном, села на крыльце, посмотрела на непривычно звёздное небо. Наступила ночь, а с болота никто так и не вернулся. Означать это могло лишь одно – у неё не получилось. Она потеряла внучку, потеряла племянника и окончательно потеряла остатки надежды и души.

Если бы не спящая в доме Катюша, Марфа смирилась бы и ушла на болото, отдалась на волю Мари. Непокорная дочь отправилась бы туда, где ей самое место… Но Катюша приковывала её к дому и самой жизни чугунными цепями, держала, не отпускала. Марфа потёрла лицо ладонями и закрыла глаза, дав себе секундную передышку перед тем, как окончательно смириться с судьбой. А когда она открыла глаза, из тумана вышли двое. Сердце защемило,