Цепная реакция - Дмитрий Николаевич Поляков-Катин

окно, приложив к глазам бинокль. На трассе появился желтый автобус. Маршаль посмотрел на часы и покачал головой — автобус приехал раньше часа, который обозначил Бай. Подхватив оружие, он спустился вниз и замер в подъезде с выбитой дверью, предварительно подняв на гранатомете прицельную планку. Прислушался… автобус приближался, был уже слышан рев его двигателя. Тогда Маршаль взвел ударный механизм, выступил из дома и твердым шагом направился к трассе. Расстояние между ним и автобусом стремительно сокращалось. Обеими руками Маршаль обхватил ствол фаустпатрона, поместил его под мышкой. Выйдя на середину трассы, он замер, прицелился и, выждав несколько секунд, нажал спусковое устройство. Вышибной заряд, воспламенившись, выбросил гранату из ствола, сзади вырвалась огненная струя пороховых газов. Развернув в полете лопасти стабилизаторов, граната понеслась в лоб автобусу, водитель которого в последнее мгновение бросил руль и в ужасе закрыл голову локтями.

Княжна ничего не успела понять и почти ничего не почувствовала…

На загородной дороге, прямо в поле, стоял «фиат» Хартмана. Сам Хартман, прислонившись к радиатору, молча курил, осыпая пальцы пеплом, который забывал стряхивать с догорающей сигареты. Чуешев, свесив голову и расставив ноги, сидел на подножке. Над свежими, изумрудно-зелеными травами птицы свистели совсем уже по-весеннему.

Цюрих — Берлин,

6—8 марта

Анри Бум и правда не появлялся в кирхе Гутхирт после того, как капеллан, с которым у него установились добрые отношения, шепнул ему, что слышал, как викарий Жозеп говорил о нем с неким посетителем, судя по акценту, немцем — кто-то сказал, что этот человек служит в гестапо. Якобы викарий интересовался, может ли тот сказать что-то о господине Буме и еще о каком-то человеке, имеющем шведское имя, но на самом деле являющемся полуиспанцем. Бум насторожился — и не напрасно: он заметил за собой слежку, по всем признакам, со стороны той самой организации, о которой ему говорил капеллан.

Сказать, что Бум испугался, — ничего не сказать: на фоне близящейся развязки его охватила настоящая паника. Отношения с гестапо никоим образом не входили в его планы. Он знал и их хватку, и их методы, далекие от интеллигентских манипуляций Шелленберга, которого, кстати, он поставил в известность о своих опасениях, но не дождался ответной реакции. Все надежды на послевоенное благополучие запылали в его воображении погребальным костром. Он замкнулся. Свел отношения с дочерью к телефонным разговорам. В клинике появлялся в первой половине дня. Дурные предчувствия мучили его. Дома, сидя в кресле возле своей роскошной английской радиолы «RGD», он до глубокой ночи слушал Гленна Миллера, Бенни Гудмена, Арти Шоу, Каунта Бейси, все эти «Moonlight Serenade», «Sing, Sing, Sing», «Begin The Beguine» — и мысленно уносился в мир грез, где нет войны, Шелленберга, гестапо, а есть только покой, один сплошной покой. Он любил джаз, любил дочь, любил комфорт. И вот теперь это всё зашаталось. Что угодно, но Бум не мог выйти из игры своих эсэсовских кураторов, чтобы переждать грозу. Могло вылезти многое такое, что сделало бы его объектом интереса победителей. Бум голову сломал, думая, как теперь ему поступить. И вот когда по радио мягким голосом Джимми Уэйкли с женским вокалом в тысячный раз зазвучала «You are my sunshine», он решил поговорить с Хартманом, так как догадывался, какого полуиспанца имел в виду викарий Жозеп.

Они встретились в центре города на станции фуникулера Цюрихбергбан, которая разместилась внутри жилого дома, и, поднимаясь наверх, к Федеральной политехнической школе, в пустом красном вагоне, Бум за минуту сорок секунд изложил Хартману суть своей озабоченности, не скрыв, что стало причиной его тревоги. Он рассудил, что Хартман — темная лошадка, однако нет сомнений, что его ресурс много больше, чем можно было вообразить. Кому он служит — Бог весть, но явно кому-то серьезному, и если приоткрыть перед ним дверь к некоторым связям, например, к римским святошам, то, глядишь, можно будет рассчитывать на какую-никакую защиту. Подобные умозаключения диктовались не столько опытом, сколько растерянностью.

Бум почувствовал слабость своих покровителей в преддверии скорого крушения. Ему требовался новый стальной кулак.

Выслушав Бума, Хартман уточнил имя викария и предположил, что тому зачем-то захотелось собрать информацию о своих прихожанах. «Я не являюсь прихожанином его церкви, — возразил Бум. — Я вообще не посещаю церковь, поскольку склоняюсь к агностицизму. Это — во-первых. Во-вторых, он интересовался и вами. Предположу, что вы тоже не бываете в Гутхирте. Ну, и согласитесь, весьма странно наводить справки о прихожанах у гестапо. — Он затравленно посмотрел на Хартмана: — К тому же за мной следят». Хартман пожал плечами: «Мда-а, так что вы ждете от меня?» — «Всё довольно просто, Франс, — заговорил Бум неожиданно горячо, — мне нужна защита, прикрытие. Вам, я думаю, тоже. Не знаю и не желаю знать, кто за вами стоит, но вам, лично вам, Франс, могу предложить не только дружбу, но и возможность заручиться поддержкой Ватикана. Пусть вас не удивляет, но ведь я давно с ними сотрудничаю. Да-да, давно. Стоит ли говорить об их значении, особенно сейчас. А с нацистами меня не связывает ни- чего, поверьте, ничего, кроме страха потерять своих близких. Они не оставили мне выбора». Дальше он долго, сбивчиво уверял Хартмана в приверженности республиканским идеалам и ненависти к гитлеризму. Хартман сочувственно кивал и слушал.

Темнело. По буковой аллее они вышли к смотровой площадке Политерассе и сели там на скамейку. В лицо им дохнуло весенней сыростью. Гряда Альп на горизонте подернулась кофейной дымкой. Меж синих горбов крыш побежали ярко-желтые струйки улиц, и все пространство покрылось брызгами загорающихся окон. Снизу доносился утробный гул.

Хартман положил ногу на ногу, втянул в легкие влажный воздух и сказал:

— Я знаю одного крестьянина, очень мудрого человека. Мудрость его заключается в форме существования. Он, как даосский монах, живет одним днем, сегодняшним. И думает лишь о том, как перед сном допьет свой стаканчик лангатуна. Успокойтесь, Анри. День скоро закончится. Идите домой, выпейте виски. А о том, что будет, мы с вами подумаем завтра.

Хартман не лукавил. Он и впрямь намеревался позаботиться о безопасности стоматолога, в котором увидел объект перевербовки. Что до Бума, то он заметно ожил: Хартман умел вселять надежду. Они распрощались на набережной Лиммат, довольные друг другом. Прикупив у уличного торговца пакетик сырных крепфли и пару бутылок пива, Бум с чувством успешно выполненного дела поспешил домой, где его ждала джазовая про- грамма BBC Light, предположительно, до глубокой ночи.

Но он не