Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

пекарь-кучер, пожав плечами, отправил булку обратно на деревянный поднос, втиснув ее меж душистых братьев. Растерянные голодные люди оставались без долгожданной и столь необходимой еды. Лёнька лихорадочно думал, как помочь детям и матерям, и вдруг его осенила дерзкая идея: он, высунув голову в сужающийся проем, выкрикнул:

– Halt! Musik!

От неожиданности охранник дернул за ручку, и дверь замерла. Он настороженно и глядя очень строго, поманил пальцем мальчишку:

– Was? Was ist das? Musik?

– Я! Я-я! Музик за хлеб. Ам-ам! – Познания Лёньки в немецком были слишком ограничены, чтобы полностью объяснить суть своего замысла и предложения. Он повернулся и, увидав стоявшую сзади Настю Бацуеву, нетерпеливо дернул ее за руку: – Давай гармошку. Скорее! Ну?!

Девочка протянула сверток. Парень развернул музыкальный инструмент и сильно дунул в него, плавно переместив вдоль губ, так что из него полился забавный веселый перелив. Немец поднял брови и цокнул языком:

– О ля-ля! Гут Киндер! Гут музик! Ха-ха!

Лёнька, увидев одобрение немца, тотчас скинул с себя серую куртку и пустился в пляс. Он присел и выкинул поочередно коленца правой и левой ногой, затем подпрыгнул и раскинул широко в прыжке обе ноги, приземлился на корточки и пошел боком в полуприседе вразвалку по кругу. При этом он сопровождал свой танец отчаянным выдуванием из гармоники всех возможных звуков, передвигая ее то вправо, то влево. Наконец он исполнил некое подобие туша: «Ту-у! Ту-у-у! Ту! Ту! Ту-ту-ту-ту!» – и, кувыркнувшись, встал на руки. Все жители арестантского вагона расступились и с испугом, смешанным с настоящим восхищением, глазели на его художества, не смея останавливать. Теперь уже оба немца, обрадовавшись бесплатному представлению, притопывали в такт издаваемым мальчишкой созвучиям и даже хлопали себя по ляжкам. Стойку на руках оба оценили очень высоко, не сговариваясь присвистнув и захлопав в ладоши:

– О-о-о, гут!!! Вундербар! Браво, киндер! Браво!

Толстенький погонщик посмотрел в спину удалявшемуся начальнику, подмигнул охраннику и вытянул две булки из короба. Быстро забросил их в вагон и снова подмигнул:

– Гут, гут, киндер! Ам-ам, музик гут! Браво!

Охранник с силой захлопнул свободный проем и вернул с лязгом засов на место. Возле ободранной двери, скрывшей прекрасную картинку волшебного городка с его милыми жителями от пленников рабского эшелона, как напоминание об оставшейся по ее другую сторону чудесной жизни, на грязной истоптанной соломе внутри арестантского вагона номер пять лежали две булки свежего душистого хлеба.

* * *

Поезд уже мчался все дальше и дальше на запад, увозя невольников от кукольного городка, а в пятом вагоне еще продолжался дележ добытого умением и смекалкой Лёньки хлеба. Отец научил его делить добычу простым и древним охотничьим способом. Всю добытую дичь или разделанные куски мяса раскладывают на примерно равные кучки по числу дольщиков, затем один человек, отвернувшись, отвечает на вопрос других, которые по очереди показывают на сложенные порции и испрашивают: «Кому?», на что отвернувшийся, не видя, отвечает по своему усмотрению, кому вручить указанную пайку.

Так же поступили и сейчас. Разрезав аккуратно две булки на двадцать четыре части каждую, разложили их на постеленную Лёнькину куртку и раздали, называя каждого из едущих в вагоне. Лёньке же помимо положенного куска достались еще и крошки, оставшиеся на курточке, которые он разделил с Галей и Настей по-братски за то, что и они были причастны к его удачному выступлению. Губная гармоника, добытая в неравной схватке с отравленными спорыньей немцами, вновь выручила и парнишку, и всех его товарищей по несчастью.

Глава тридцать первая

Восток

Русские рабочие обязаны носить хорошо закрепленный знак OST на видном месте на правой стороне груди своей верхней одежды, а при работе без курток – на своей рубахе[111].

В алюминиевой фляге закончилась вода, и последние хлебные крошечки, доставшиеся благодаря талантливому выступлению Лёньки, были съедены еще вчера. Дети, особенно малыши, плакали и просили есть. Матери, беспомощно утиравшие слезы себе и деткам, теряли последнюю надежду. В это время откуда-то извне донеслось приглушенное грохотом поезда и скрипом вагонных стен невнятное пение. Возможно, это было и не пение вовсе, а свист и крик ветра, не пускавшего всеми воздушными силами этот мчащийся в рабство поезд. Или вой паровозного гудка, сердито плюющегося паром и искрами в пролетающие по обочинам деревеньки и города. В пятом вагоне напряженно прислушивались и слышали все новые и новые складно льющиеся куплеты: «…на-на в ней лесов на-на и рек… на-на-на проходит как на-на на-на-на Родины своей…»

– Эй, бабоньки! Это ж наши из соседнего вагона поют. Слышите? «Широка страна моя родная» поют. Это ж из кино про цирк песня. Ну, помните?! – кричала Санька Колесникова, вскочив посреди вагона. Она принялась притопывать ногами и размахивать рукой, подпевая, стараясь попасть в такт доносящимся обрывками куплетов.

Все стали прислушиваться и через минуту уже дружно подпевали. Сложно было поверить в то, что в такой тяжелой трагической ситуации кому-то пришло в голову запеть, но на то и складываются людьми песни, чтобы «и в труде, и в бою» они поднимали настроение и «вели за собой».

Закончив последний куплет, Александра откашлялась и завела очень красивым, просто-таки оперным голосом:

– Ой, то не ве-ечер, то не ве-е-ече-е-ер, мне-е-е малы-ы-ым-мало-о-о спало-о-ось…

А весь вагон уже подхватывал и завершал куплет. Удивительно, но даже малые детки, услыхав раскатистые напевы матерей, выводящих изо всех сил прекрасную русскую песню, притихли и тихонько подвывали. Не успели закончить третий куплет, как поезд стал притормаживать и остановился. Теперь они отчетливо слышали, как не только во впереди идущем вагоне, но и позади них стройный женский хор поет песню. Кажется, это была «Катюша». Они пели так громко и упоительно, что не слышали, как снаружи отдавали команды и разбегались вдоль состава солдаты из зондеркоманды[112] СС, занимая позиции по трое у каждого вагона. С грохотом и треском распахнулись раздвижные двери, и перед удивленными немцами предстали стоящие во весь рост матери, прижимающие притихших детей и поющие во весь могучий зычный голос и бескрайнюю ширь народной души русские песни.

* * *

– Что делают эти безумцы? Они сошли с ума? – Сопровождающий рабский эшелон капитан раздраженно и удивленно рассматривал стоящий плотной стеной в вагонном проеме поющий женский хор.

В одинаково безликих серых мешковатых робах, подстриженные почти налысо, обнимающие таких же сереньких и лысых детей, они совсем не напоминали ему тех затравленных бесправных заключенных лагерей, с которыми ему приходилось «работать» с начала Восточной кампании. Внешне они ничем не отличались от остальных пленников