Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

Эшелон уже мчался на всех парах, унося их все дальше и дальше на запад, оставляя сотни километров позади, а внутри вагонов все еще шла швейная работа. К утру почти все нитки были израсходованы, а те, что остались, тихонько смотал себе Лёнька, посчитав, что из них можно сплести приличную петлю или силок для ловли птиц. Он видел на предыдущей станции стаю голубей, которые беззаботно ворковали и топтались возле вагонов в поисках крошек и зерен. Мясо голубя ничем не отличалось от сладкого молодого цыпленка и, изжаренное на костре, не раз выручало мальчишку и даже его отца. Лучше всего было набить выпотрошенную птицу зеленью, посолить и обмазать красной глиной прямо поверх перьев. После этого закопать в землю и разжечь над ними жаркий костер. После того как костер прогорит, можно раскопать угли и аккуратно расколоть запекшийся глиняный шар. Все перья и шкурка останутся в глине, а нежное белое мясо будет ароматным от трав и специй и мягким от долгого томления внутри глиняной «капсулы».

Размечтавшись, Лёнька смотал все оставшиеся нитки с катушки и запихал их в дырочку на поясе изнутри штанов. Его ярко-голубая заплатка, пришитая через край на правой стороне груди, светилась бледным пятном. Такие же лоскутки в вечернем вагонном сумраке призрачно расплывались на серых силуэтах всех пленников. Лёнька продолжал мечтать о том, как здорово было бы изловить голубя либо дроздов, а возможно, даже заплутавшую куру или утку. Заключенным раздавали только кислый хлеб из грубой муки, смешанной с отрубями, да и то в очень небольших порциях. Он никак не мог утолить голод молодого растущего и требующего энергии организма мальчишки. Поэтому последнее время все сны начинались и заканчивались исключительно видениями ароматного дымящегося куска мяса или большой сковороды картошки, изжаренной на лучшем сале с лучком, зеленью. Он прям явственно чувствовал, как вкусно и сладко пахнет эта сковородка с золотистой картохой и розоватыми шкварками.

Он так увлекся своим видением, что даже протянул руку и уткнулся в спину матери, лежавшей рядом. Сейчас же припомнились все случаи, когда дома он не доел или оставил в миске нетронутой еду. Каким же глупым и неосмотрительным он был тогда! Но любой человек знает, что наесться навсегда невозможно, и, набив до отказа брюхо, даже самый запасливый обжора всего лишь через несколько часов вновь испытает прилив голода и захочет есть. Таков человеческий рок и наказание – есть и никогда не насыщаться до предела.

В тяжелейших условиях пересылки и пройденных до этого лагерей о еде сложилось совсем иное представление, чем бытовало среди нынешних заключенных до их пленения. Редкие куски хлеба, достававшиеся невольникам, ценились гораздо выше всех возможных богатств и имущества, которое раньше принадлежало им в свободной жизни. Женщины, умевшие терпеть и стойко переносить все тяготы и лишения, никоим образом не могли смириться с криками голодных детишек и полным отсутствием малейшей возможности раздобыть сносное питание для них. Доходило до того, что матери, обманывая своих малышей, говорили, что сейчас приготовят «солянку», и, налив в какую-либо посудину, чаще всего пустую консервную банку, воды, начинали долго ее помешивать, рассказывая о том, какая будет эта «солянка». Под это мерное позвякивание и помешивание, сопровождавшееся тихим успокаивающим рассказом матери, детишки засыпали, так и не дождавшись «вкусной солянки». Многие мамы проделывали этот нехитрый, но спасительный трюк, чтобы хоть как-то успокоить свое страждущее дитя. Голод все больше и больше сжимал своими железными тисками хрупкие души обездоленных людей, безжалостно брошенных в адскую топку мировой войны.

Глава тридцать вторая

Рогатка

Когда нас вели, немцы стояли на улицах, каждый у своей калитки, а дети c рогатками по нас стреляли камушками. Немцы смеялись, когда попадет в кого-нибудь. Идешь и смотришь: «Ага, сейчас маленький выскочил, кто его знает». Вот и ждешь, попадет в тебя – не попадет?[113]

Вместо обещанных двух-трех дней эшелон вот уже неделю пересекал всю Германию с востока на запад. Они потеряли счет дням, а о днях недели вообще не имели понятия, кроме воскресенья, о наступлении которого напоминали нарядные горожане да звон колоколов на городском соборе неизвестного городишки, который убегал яркими фасадами и черепичными крышами от грохочущего рабского поезда, вспыхивая своими открыточными пейзажами за решетками окон.

На очередной остановке, когда охрана раздавала кислый клеклый хлеб и ржавую мутную воду, к открытым дверям вагона подошли мальчишки. Они разительно отличались от своих сверстников, собранных в этом рабском караване. Все как один аккуратно подстриженные, с выбритыми затылками и зачесанными на левую сторону челочками, спадавшими на глаза и лбы. Одетые в короткие штанишки на подтяжках и помочах, перекрещенных через грудь, и обутые в высокие кожаные башмаки желтоватого оттенка, они выстроились в ровную шеренгу перед пятым вагоном и очень пытливо и хитро вглядывались в угрюмо молчавших заключенных. Из всех пленников их больше всего интересовали девочки. Высмотрев в грязной мятой людской массе их бледные испуганные лица, парни, уже не отвлекаясь, жадно изучали их брови, глаза, носики, губы, двигаясь все дальше и ниже. Одновременно дойдя до плеч девочек, они как по команде переглянулись и захохотали в голос:

– Уродины! Какие гадкие уродины!

– Смотрите! Смотрите, у них кости сквозь их тряпки торчат!

– Да они сами тряпки!

– Они сами кости! Ха-ха-ха!!!

Дружный хохот этих мальчишек заставил вздрогнуть тех, на кого были обращены их взгляды, насмешки и внимание. Девочки опустили глаза и задрожали. Они не понимали слов и не знали точно, что говорят эти насмешники, но их трепетные девичьи сердца безошибочно узнавали среди множества интонаций насмешки и оскорбления. Матери, совершенно измотанные тяжелейшей дорогой, голодом, чудовищными условиями этого вынужденного путешествия, не обратили внимания на гомонящих мальчишек. Только Лёнька, увидав, как засмущались и отшатнулись от приоткрытой двери Галя, Надя и их подружки, настороженно выполз из глубины пятого вагона и, сощурившись от ударившего в глаза света, пытался оценить сложившуюся обстановку.

Немецкие пацаны выглядели достаточно крепкими и рослыми. В основном они были примерно Лёнькиного возраста, но, видимо из-за хорошего питания, все же смотрелись покрепче.

Конвойный, сидевший возле открытого вагона, лениво отхлебнул из фляжки воду и оглянулся, проверяя, не везут ли еду и питье для заключенных. Подвода с хлебом и бочка с водой еще разгружались возле второго вагона, а местные подростки, уже отсмеявшись, о чем-то вполголоса переговаривались, недвусмысленно кивая и махая руками в сторону стоявшего на путях эшелона. В пятом вагоне тоже напряженно ждали. Ждали скудной пайки