Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

протянуть руку к своему рюкзаку, как что-то жесткое, словно древесный корень, ударило его под колено.

Паркетный пол оказался перед самым лицом, и мальчик больно ударился бровью и локтем.

Кто-то поставил ему подножку. Неужели кто-то третий?

Илья обернулся и сразу все понял. Весь этот спектакль задумал его старый знакомый – парень с лошадиной ухмылкой. В предыдущей школе они учились примерно одинаково, а когда их одновременно перевели в новую, Илья существенно повысил свою успеваемость, особенно по математике. Старый знакомый Кротова с явным удовольствием глядел, как мальчик пытается подняться…

«Меня окружили звери, – думал Илья, затравленно озираясь по сторонам, – кабаны, павлины, лошади».

Он слишком хорошо играл в шахматы – одна фигура ничего не может сделать против трех, но обида была так сильна…

Как в бреду Илья, изловчившись, оперся на руки и неистово размахнулся ногой. Краем глаза он успел увидеть словно высеченное из камня лицо Монгола. Кротов промахнулся, и его ступня угодила третьему врагу не в голову, а в живот. Удар получился не таким сильным, как хотелось бы, а поскольку спорт, если не считать шахмат, всегда давался мальчику плохо, – вообще не мог причинить боли. Но лошадиная ухмылка тут же исчезла с лица его старого знакомого: видимо, он не ожидал от Кротова такой прыти. Схватившись за живот, он пошатнулся и молча отошел в сторону.

Илью совсем покинули силы. Он застыл на полу, мучаясь оттого, что замешан в таком низком деле. Ему было обидно и горько. Коренастая фигура старика высилась над ним, лицо его не выражало ни злобы, ни осуждения, лишь глубокую печаль. И это было хуже всего.

Не говоря больше ни слова, Монгол протянул руку. Она была теплой, сухой и морщинистой. Илья поднялся, стараясь не глядеть на лицо старика.

Вокруг все еще кричали и шумели. Начались уроки, и многие, забыв уже о драке, входили в классы. Кротов готов был расплакаться от стыда, но держался, чтобы не дать врагам повода для радости.

Как Илья подошел к дверям класса и как в руке его снова оказался испачканный рюкзак, он не помнил. Заходя вместе с толпой в кабинет, мальчик находился словно в забытьи. Одноклассники, как пингвины, раскачивались перед ним из стороны в сторону.

Скоро все двери закрылись. Некоторое время из классов слышался приглушенный гул, и наконец в рекреации наступила полная тишина.

Молчало и пианино.

Еще одна перемена прошла, а жизнь продолжалась.

Озеров

Он допил горячий чай и поднялся из-за стола.

– Ты совсем перестал общаться по-человечески.

– Мама, клянусь тебе, я так много говорю, что к вечеру у меня не остается сил даже рот открыть.

Кирилл подошел к раковине и начал мыть чашку.

Он хотел бы уделять матери больше времени, но общение с ней поздними вечерами лишало его возможности хоть немного выспаться. В остальное время он всегда куда-то спешил. На каникулах, например, ему пришлось спешно готовить доклад на конференцию, куда его любовно отправила Маргарита Генриховна.

Озеров считал, что уже находится в том возрасте, когда родительские советы кажутся предсказуемыми и замыкаются на одних и тех же темах и вопросах.

Каждый раз он мягко уходил от долгого разговора. Казалось, вот-вот, и это пройдет – в семье поймут наконец, что он стал взрослым самостоятельным человеком, и можно будет обойтись без всяких наставлений, просто все обсуждать сообща, на равных.

Но это было невозможно и скрыто от Кирилла хотя бы потому, что он еще не имел собственных детей. И не знал, что, глядя на него, мать видит того кричащего младенца, которого никак не успокоить: как она качает его и обнимает, и целует, а он продолжает разрезать визгом воздух. И она уже хочет плакать вместе с ним и согреть его своими слезами, потому что ей неизвестно, что причиняет малышу такую боль. А потом, когда она ложится спать, руки ее ощущают едва уловимую тяжесть и теплоту его маленького тела. Так бывает, когда ты долго качался на волнах, а выйдя на берег, чувствуешь, будто они все еще поднимают и опускают тебя, – точно так же и ее руки помнили, как на них лежит ребенок.

– Не мой посуду. Я вымою сама.

– Мне несложно.

– Ты вымоешь плохо.

Озеров подошел к ней, обнял и намеренно вытер руки о полотенце, которое висело у нее на плече, затем поцеловал ее в щеку с громким звуком. Она сказала мягче:

– Не подлизывайся! Я говорила тебе про эту работу, но ты упорствовал. Теперь на тебе лица нет.

– Ты сказала: делай как знаешь.

Озеров неожиданно для себя чихнул.

«Не хватало еще заболеть. Неужели Кротов заразил? Ходячая станция по производству соплей. Будем надеяться – пыль попала».

«Дети могут подставить, обмануть, натравить на тебя родителей. Заразить тебя кучей болезней», – вспомнил он слова сестры.

– Ты снова уходишь?

– Мам, Даша просила меня сходить с ней к доктору. У младенца что-то с животом.

– Ну вот, твоя сестра даже ничего не сообщила мне. Сказала: еду с ребенком в Город Дождей.

– И я туда же еду.

Из окна электрички перед ним открылся однообразный ландшафт, весь в черно-белых тонах, как будто кто-то покрутил ручку контрастности и цвета поблекли.

Все вокруг блестело от сырости: кривые деревья и растрепанный ветром кустарник, железнодорожные столбы, цистерны, рельсы и пустые платформы. Земля была похожа на мокрую курицу. Природа дрожала от влаги, ее словно бросили на площади умирать от холода. Она вся напряглась и корнями деревьев, как пальцами, цеплялась за прокисшую почву. Пожухлая трава торчала, словно крохотные волоски, поднявшиеся из-за стужи. Кто бы мог прикрыть эту голую трясущуюся в ознобе природу?

Все ждали снега. Он был бы для города и