Четыре месяца темноты - Павел Владимирович Волчик

снова не знал, куда деть длинные руки. Наконец он сжал их в замок, сложив в весьма неподходящем месте – на уровне паха.

Преподаватель окинул присутствующих взглядом и повторил то, что говорил им уже сотню раз:

– Вам никто не поверит ни на сцене, ни в кино, если вы не перестанете играть и изображать. Вы должны проживать жизнь героя. Прошу вас, не бойтесь выглядеть смешно и нелепо. Вы не должны притворяться, вы должны быть собой и верить, что в этих руках иголка и нитка.

Эдуард Захарович весь напрягся, так что жилы у него на лбу вздулись, после чего он внимательнейшим образом посмотрел на свои пальцы, сжимающие невидимую иголку и тонкую нить. Он послюнявил кончик нитки, которая в глазах наблюдающих вдруг обрела бытие, и принялся сосредоточенно вдевать его в игольное ушко. Он так старательно проделывал это, что глаза его сузились, а морщины на переносице образовали две глубокие борозды. Он начал облизывать губы кончиком языка и наконец вдел нить в иголку. Затем руки его расправили прозрачную мягкую ткань, и студенты ахнули, когда каждый увидел цвет и фактуру этой ткани, которой на самом деле не было. Эдуард Захарович начал шить, и для него не существовало больше ни студентов, ни занятий, ни здания академического театра, в котором все они находились, – только важно было поскорее залатать платье.

– Детали создают правдоподобие образа. Какая нить у вас в руках? Какая иголка? Вы хирург или портной? Сколько часов вы работаете? Днем или ночью? Это заказ на дорогое платье, которое принесет вам уйму денег, или на кону жизнь пациента с пороком сердца, а может быть, вы просто штопаете порванный носок?

Он ловко перекусил нить.

«Они не понимают, что актерство – тяжелейший труд. Они, видимо, пришли сразу пожинать лавры», – он оглядел их туманным взглядом и, смягчившись, сказал:

– Иван, ваша очередь. Что вы подготовили?

Молодой человек поглядел надменно через очки.

– Тот этюд про учителя.

– Начинайте.

Иван делает лицо, как будто у него несварение желудка, и «входит в роль». Он приосанивается и убирает за спину руки – обхватив свободной ладонью дрожащую кисть, деловито кладет ее в область копчика. Его губы то собираются в трубочку, то растягиваются в прямую линию. Всем своим видом он напоминает напыщенного индюка. Эдуард Захарович смотрит на происходящее в буквальном смысле сквозь пальцы – закрыв лицо ладонью.

Студент вышагивает вдоль воображаемых рядов парт и декламирует:

– Глагол – часть речи, которая обозначает состояние или действие предмета и отвечает на вопросы что делать? что сделать?

Он склоняется над несуществующим учеником и проверяет, верно ли тот написал; затем неестественным, каким-то искусственным жестом похлопывает его по плечу и продолжает:

– Глагол в русском языке выражается в формах вида, числа, лица, рода, наклонения, времени, залога…

Иван снова проходит через ряд, довольный тем, что ученики так старательно записывают. Мельком он оценивает реакцию Эдуарда Захаровича и вдруг видит, что все большое, обрюзгшее тело преподавателя сотрясается, лицо его красно, а на глазах слезы.

– Что не так? – теряется студент, и с него в момент слетает школярский апломб. Руки Ивана вновь стеснительно начинают прикрывать пах, он переминается с ноги на ногу.

– Вы… вы… вы… уф… так представляете себе школу? – с третьего раза удается выговорить Эдуарду Захаровичу, и от его добродушного лица отливает кровь, когда он наконец выдыхает.

– А как? Как?! – спрашивает Иван, глядя на него с недоумением.

– Поверьте мне, Иван, это совсем не похоже на школу, – говорит стареющий артист, всей своей массой в изнеможении опираясь на стену и все еще борясь с приступами смеха. – Я расскажу вам кое-что. Моей семье нужен был хоть какой-то заработок, а вы, наверное, слышали, как у актеров с этим туго, и я семь лет проработал в школе. Уф! Никто бы не дал вам так спокойно вести урок. Я это знаю наверняка, ведь к тому моменту, как я работал там, за моей спиной были сотни публичных выступлений и десятки сыгранных спектаклей, главные и второстепенные роли. Я был уверен, что могу заставить себя слушать кого угодно, и это действительно было так. Любой взрослый внимал мне с открытым ртом. Но только – не дети! Это другие существа, это инопланетяне с планеты скоростных каракатиц, это слепни, гнус и комары, желающие найти теплой кровушки. Так вот, слушайте! Никто не обратил бы на вас внимания! Никто не стал бы так писать под диктовку! Вас бы довели до истерики и растоптали, посыпали бы пеплом и станцевали ламбаду на ваших костях.

Начинающий актер надменно поправил очки.

Эдуард Захарович вытер платком вновь выступившие от смеха слезы и сказал уже любовно и примирительно:

– Вы уж простите меня, Иван… Послушайте мой совет! Никогда не вздумайте идти работать в школу. Следующий!

Вернувшийся назад

Зимний сон был очень крепок.

Проснувшись раньше всех, дети еще в теплых пижамах подбегают к окну и забираются с ногами на подоконник. От обледеневших стекол струится холод. Они завороженно глядят на улицу, где солнце между домами на секунду успевает показать им оранжевый горячий бок. Затем оно исчезает в серой пелене.

– Никто, кроме нас, в городе не успел увидеть солнце, – говорит девочка младшему брату.

Тот молча отковыривает пальчиком краску с подоконника и отдает кусочек сестре.

– Это яичница, – говорит он, – я приготовил ее для тебя, чтобы ты пошла в школу сытая.

– Мне еще ждать целый год, – вздыхает старшая. – Смотри, сегодня совсем не видно учеников. Наверное, всех остальных тоже заставили ждать год.

С неба слышится нарастающий рокот, в облаках над самым домом пролетает вертолет.

– Скорей! – кричит старшая, соскальзывая на пол. – Чудовище здесь! Прячемся!

Младший прыгает следом и бежит на носочках, чтобы зверь их не услышал. Они забираются под одеяло и достают из-под подушки фонарик.