В деревне - Иван Потрч

их хозяйстве. Иного выхода мне не оставалось из-за второго ребенка — что бы в противном случае подумали обо мне люди? Про себя я считал, что теперь я попал в крепкие руки и помощи мне больше ждать неоткуда. Такого рода женитьбы у нас в приходе уже случались, так уж складывалась жизнь, если иного выхода не было. Да и все в целом удачно складывалось для замужества Марицы. Ну а о том, чтобы дело не ограничилось разговорами, позаботилась сама Хана.

Все праздники — рождество, стефанов день, до самых трех королей, Ханы не бывало дома. Появлялась она поздно, в сумерках, а то и в полной темноте — дни были короткие, как ломотки яблока, — и заходила сразу ко мне, словно ее не беспокоило, что скажут в доме. А я с каждым днем острее чувствовал, что во всем ей покоряюсь, хотя в голове у меня не укладывалось — неужели может выйти так, как рассчитала и надумала Хана.

Я сидел у себя и услышал, как она вернулась, ждал, вот-вот она заглянет, и вдруг осознал, что сижу-то я, натянув одеяло на голову, закрыв глаза и уши, — ужасно мне это горько показалось, так бы и зарыдал, а отчего не знаю. Не желал я ее видеть, хоть и знал, что придет. И когда она вошла, я расспрашивал ее неспешно, каждую фразу через душу пропуская, не так-то просто было для меня расстаться с родным домом, как ей то представлялось.

— Ладно, пусть Марица к себе мужа берет, но ведь земля-то, Хедловина, должна мне перейти.

Она помолчала, словно обдумывая что или соображая, откуда вдруг ветер подул, и затем резанула:

— От меня отделаться хочешь?

Теперь уже мне приходилось помалкивать, потому что доля правды в ее словах была, однако признаваться мне было невмочь, и так слишком уж я ей поддался.

— Отделаться? — повторил я ей в тон. — А ты себе представляешь, что Зефа устроит. Я так себе и представить не могу, как это она сама отдаст землю. Или ты ее не знаешь?

Но именно об этом Хана не желала ничего слышать, она рассуждала о земле так, будто ее матери, Топлечки, не существовало на белом свете. Теперь она уже не шептала, а кричала чуть ли не в полный голос. Сперва меня это беспокоило, ведь Топлечка всякое могла выкинуть, могла ворваться к нам, но потом я успокоился — даже лучше, пусть слышит. Эх, менее всего я предполагал, что мое равнодушие с жестокой силой ударит по башке меня самого.

Хана рассчитывала на помощь Рудла и его жены.

— Она думает, — рассуждала она о матери, раздраженно толкаясь под одеялом ногами, — будто ее на коленях умолять станут? Рудл уже говорил с Михоричем, и Михорич сказал, что с землей можно дело провернуть.

— Провернуть… — произнес я, подождав, пока она успокоится. Глядя в потолочные балки, я думал о Зефе, о ребенке, которого не должно было бы быть, захоти я принять землю Топлеков, и отодвинулся от Ханы.

А она прижималась ко мне.

— Думаешь, люди станут на это спокойно глядеть? В конце концов… ты и на Тунику прыгнешь, этакий бычок!

Она хихикнула в одеяло, чтоб не было слышно, словно именно теперь шел бог знает какой доверительный разговор, и попыталась меня обнять.

Я перехватил ее руку, положив сверху на одеяло, и отодвинулся еще дальше, к самой стенке.

— Ну вот, уж и словечка сказать нельзя. — И, чуть погодя, справившись со смехом, ляпнула: — Ведь правда, а? Скажи, нет?

Я молчал, словно язык проглотил. Ничего не добившись от меня, она разозлилась, наспех оделась и ушла:

— Дубина южастая!

И вновь мне ничего не оставалось делать, кроме как зажмурить глаза, так что заболели веки, зажать руками уши, чтоб ничего не слышать, ничего не видеть. Но тщетно. Я хорошо знал: в словах Ханы не было правды. И еще одно преследовало меня даже во сне — круглые глазенки ребенка, смотревшего на меня, когда Туника выносила его на кухню: они были ужасно выпученные, и только они одни и были на всем бледном крохотном личике.

Нет, как ни закрывай глаза и ни затыкай уши, помощи мне не ждать, а в доме все шло кувырком, и конец приблизился, прежде чем я сумел пережить утрату родного дома, прежде чем я смог подготовиться к тому, чтобы принять хозяйство на Топлековине. А в то, что мне там доведется хозяйствовать, я так до конца и не мог поверить. И еще — то ли Топлечка в самом деле ослепла, то ли притворялась? Очень скоро и это прояснилось.

Было первое воскресенье после трех королей. Я увидел, как полями шагает Рудл со своей половиной, а почти следом за ними прибежала моя мать, торопясь, как будто боялась опоздать. Я был в тележном сарае, а заметив их, укрылся на гумне — не испытывал я желания с ними встречаться. Я понимал, в чем тут дело: Хана закрутила, надумала, чтоб они поладили между собой, причем договорились сразу обо всем — о моей женитьбе и о замужестве Марицы. А Марица, та собиралась венчаться сразу после сретения. Поэтому теперь вроде бы пошло мое сватовство. Ужасно недобрым мне все это показалось, неправильным, я поторчал на гумне, ждал, как все пойдет, а потом занялся кормами.

Когда раздался голос Ханы — она звала меня, — я не откликнулся. И чем дольше я оставался на гумне наедине со своими мыслями, тем отчетливее понимал, что вся эта история со сватовством и нашей свадьбой, по сути дела, Ханино упрямство. Время шло, а я слышал только глухой голос Рудла. Я думал о Зефе, которая то и дело выбегала в сени, о девочке. Не мог я не думать о них. И до сих пор помню, как утверждался я в мысли, что ничего-то не выйдет из этих Ханиных штучек, если… если… не случится так, как мне она говорила. Должен признаться, тяжко мне было, жаль Топлечки, что таким образом пытаются лишить ее земли.

Но пламя взметнулось над крышей, прежде чем я собрался с мыслями, в доме раздался отчаянный вопль. Судя по голосам, схватились