В деревне - Иван Потрч

у нас больше не появлялась, зато зачастили Марица и Ольга, чего прежде не случалось; они приходили в кухню или в хлев, туда, где возились девушки, пережидали, если случалось напороться на Топлечку, и затягивали каждая свою песню. Ольга морщилась на телят или поросят — зимой мы их брали в дом, в тепло, — а то кружилась по кухне и верещала, что вот у них, у Топлеков, всего вдоволь, а вот мы, Хедлы, дескать, всего лишились при пожаре.

— Легко вам, у вас все есть, а мы еще долго не сумеем встать на ноги. К вам иначе свататься будут.

Словом, они без умолку стрекотали, хоть святых выносила я исходил злобой.

А потом Марица, которую, видно, заставило посерьезнеть приближавшееся замужество — она даже перестала улыбаться, — раздумчиво сообщила:

— Хрватовы говорят, что нечего дальше оттягивать, да и мать согласна. А вы еще чуть подождете, вам можно, а нам больше некуда.

Я призадумался над тем, почему это Марице больше некуда ждать, и хмыкнул, представив себе Хану.

— Южек, — попросила меня Марица, — вы бы с Ханой не пошли ко мне шафером и подружкой, а, Южек?

На это я ничего не мог ей сказать, промолчал. Но не такова была Хана. Она рассмеялась и громко, чтоб услышала Топлечка, бухнула:

— Или я венчаться пойду и получу землю, или шиш под нос! Мне да в подружки идти, чтоб коровы по всей Гомиле хохотали? — И никак не могла угомониться в своем веселье.

Она сказала правду, и Марица от нее отвязалась. Но тут ей пришло в голову, что на эти роли вполне годимся мы с Туникой — не поймешь, чего вдруг ее озарило.

Хана и тут захлебнулась от смеха.

— Чтоб он и третью, Тунику!..

У меня язык не поворачивается сказать, а она все назвала своими именами, она, как кобыла у священника, была лишена всякого срама: и меня в краску вогнала перед сестрами, да и перед Туникой — та выдернула руки из ведра, отряхнула их и вышла из кухни, я побагровел.

— Хана! — готовый растерзать ее на части, я в присутствии сестер лишь сверкнул глазами; вид у меня, правда, наверное, был угрожающий, потому что она бросила горшки и, хотя и с улыбкой, выскочила вон.

Сестрам я ничего не обещал, но себе поклялся: на свадьбе Марицы меня не увидят.

О, если б меня в самом деле там не видели! В ту пору мы могли бы со старым Муршецом клепать и готовить косы, по всей Гомиле пронесся б аромат сена, жевали б мы с ним на обед и ужин свои лепешки… Эх, да все опять по-другому пошло!

Сестрам моим в конце концов удалось уговорить Тунику стать подружкой невесты, так что в то злосчастное воскресенье, когда Марица шла под венец, ее с самого раннего утра не было дома.

Поначалу все было нормально, как обычно бывало зимним воскресным днем. Я пристроился в кухне, там было потеплее, возился с корзинками, заплетал, подвязывал и то и дело поглядывал на Хану, хлопотавшую у очага и стряпавшую — после сретенья она заметно потолстела, — и, не меньше трех раз слышал, как Топлечка спускалась в погреб. Ну и вот, в сумерках, ближе к вечеру, послышались звуки гармоники Чрнка и скрипки Шмигоча. Я переходил из комнаты в комнату, но музыка заполняла все кругом, куда ни кинься, в любом углу слышны были возгласы сватов и задорные песни.

Засветло я подбросил корма коровам, помог Хане накормить свиней и отправился к себе, метался по тесной комнатке между забранным решеткой окном и кроватью, как медведь в клетке, слушал музыку, песни, крики подгулявших гостей, а потом, как был в одежде, улегся спать.

Пришла Хана и, наклонившись надо мной, нашла мою руку, которую я держал на груди, и с силой — мне такое в голову не приходило — положила себе на живот.

— Чувствуешь?

Я только отодвинулся.

— Чего отодвигаешься?

Я вздохнул.

Вздохнула и она.

И велела мне раздеться.

Поначалу мне не хотелось, чтобы она оставалась, но я уступил ей и позволил себя раздеть. В те зимние ночи после святок всем-то у меня была полна голова, только для Ханы в ней не находилось места. Угнездилось во мне что-то, что выводило меня из равновесия, все чаще и чаще прорывался у меня гнев. Гнев оттого, что мои ровесники, ребята, могут развлекаться, а я лишен возможности к ним присоединиться; тоска и грусть оттого, что дома у Хедлов пируют, а я сижу здесь, у Топлеков, поедом ем себя и не хочу, не смею выйти к людям. Я злился на своих домашних — из-за них я попал в такую передрягу, и чувство жалости к себе возрастало.

Перед уходом Хана распахнула окно, и звуки свадебного пира донеслись до меня столь ясно, как если бы пировали под самым моим окном.

— Какая светлая ночь! — воскликнула она, вдыхая полной грудью свежий воздух. — Все белое и словно искрится!

Словно на заре проснулась!

Опять послышались крики, казалось, на той стороне нарочно нас поддразнивали.

— Закрой! Простудишься! — сказал я. А она в ответ:

— Это Палек! Палек, он сватом вместе с Туникой!

— Пропади ты пропадом, да затвори! Какое мне дело до Палека!

Она закрыла окно и ушла — спать, а мне уснуть не удавалось: я вертелся, крутился на постели, с головой укрываясь одеялом, но сон ко мне не шел.

Потом, было уже довольно поздно, мне захотелось пить, из-за этой проклятой жажды я оделся, собираясь пойти в погреб за вином. У Хедлов пьют, Топлечка вот напилась, почему бы и мне не причаститься! Оделся я, значит, и натянул не будничный, а праздничный костюм. А в погреб не пошел, потому что, выйдя в сени, заметил свет у Топлечки в каморке. «Проклятая, — бурчал я про себя, — подавись ты и вином и землей своей! Чтоб ты раз и навсегда ею