В деревне - Иван Потрч

что все у нее маленькое: и головка, и сережки в ушах, светлевшие между белокурыми убранными волосами.

Так мы и танцевали с этой жениховой сватьей. А потом дядька Юг, старший сват, пригласил повариху. Она вышла, а я, оглянувшись, увидел сестру, Лизу Штрафелову. Мы поздоровались, хотя разговаривать мне с ней не хотелось, и, пока повариха наливала мне в тарелку суп, я невольно оглянулся, нет ли поблизости Штрафелы. Однако его нигде не оказалось, и я почувствовал облегчение.

Но Штрафела здесь был. Когда мы с Тилчкой в очередной раз пошли танцевать, я увидел его в настежь распахнутых дверях: раскачиваясь, он вступил в горницу, готовый на все, и неожиданно раскрыл свою пасть и, громко взвизгивая, запел:

Охо, охо-хо! Все кругом весело́, все кипит, все бурлит — уйя, только сердце молчит…

Он пел, точно кидаясь на кого-то, не обращал внимания на музыку, и вглядывался в пары танцующих. И не успела Тилчка мне до конца поведать свои тайны — все-то в ней мне уже приглянулось, — как Штрафела, растолкав всех, кинулся к нам и подхватил ее.

— Да здравствует женихова сватья! Музыканты! Польку!

Он кричал, хотя не было никакой нужды кричать, а я почувствовал себя так, будто меня долбанули мордой об лед, и мне подумалось, что нечего мне, видно, искать под родной крышей. Я уселся за стол, где Марица и Хрватов подносили мне вина, и стал пить, и усилием воли заставлял себя не оглядываться, туда, где вопил Штрафела и где раздавался громкий и звонкий смех Тилчки.

«Черт с ней, — думал я, хотя мне вовсе не было безразлично, — может, она ему жалуется на своего свата, а может, и на меня».

Пары кружились снова и снова, а меня не оставляла печаль, она давила меня — я так давно не был дома; я пытался сопротивляться, но она все глубже проникала в душу. Я сам подливал себе, Марица меня угощала, кто-то подкладывал еду на тарелку, но кусок не шел в горло. «Они здесь, эта Марица и этот Хрватов, и они веселятся, — вертелось в голове, — а меня без всяких оставили с носом, а ведь здесь мне надо было свадьбу играть, мне надо было принимать хозяйство».

Эти мысли одолевали меня, и заглушить их было невозможно никаким вином, они застревали где-то в груди, от них спирало дыхание. А к чему тут Штрафела, этот бродяга, зачем пришел он?

Я встал и начал озираться по сторонам, как будто выглядывая себе пару, чтобы старший сват или Марица не приметили, что со мной творится неладное. Никому не было никакого дела до моих настроений, и менее всего тем, кому предстояло жить под этой крышей, — мне теперь здесь не жить. И Тилчка, запыхавшаяся, разгоряченная — Штрафела не выпускал ее из рук! — и улыбающаяся своему кавалеру, вдруг стала интересовать меня как прошлогодний снег.

И тут среди пар, топтавшихся в тесноте на ногах друг у друга, я заметил Тунику и ее свата — Палека. Они кружились совсем рядом со мной, но меня не видели. Туника была серьезной и даже печальной, да и Палек держался степенно и торжественно. Спокойно и равномерно, в такт танцу, он поднимал руку Туники, и когда они глядели друг на друга, то прямо в глаза. И вспомнилось мне, как совсем недавно Палек сказал: «Мне Тунику жалко…» — в тот самый раз, когда я поджидал их с колом у дороги.

Я смотрел на них, и сердце у меня сжимала тревога. Надо скорей уходить. Я пробирался вдоль стенки, и до моих ушей донеслись слова пожилой женщины, кажется старшей сватьи, она громко сетовала:

— Во, во, самое разумное — им пожениться, девка б и ушла из дома…

— Ты только глянь на них…

— О господи милосердный, несчастные дети, у которых такая мать!

— О господи, и верно! Бедная Туника…

Видно, бабы не очень хорошо знали меня в лицо или не разглядели, да я и не стал оборачиваться. Я вглядывался в мелькавшие пары — в самом деле Палек и Туника походили на жениха и невесту. «Вот, значит, почему она согласилась стать подружкой, — осенило меня, — вот почему она не отказалась». И больше я не глядел в их сторону. Однако Туника заметила меня:

— Южек, Южек!

И подошла ко мне вместе с Далеком: она держала его за руку и тянула за собой, словно ни за что на свете не хотела его отпускать. Они стояли передо мной, не успев отдышаться после танца, — казалось, Туника переведет дыхание и скажет мне что-нибудь.

Но тут музыка оборвалась, все остановились, и вдруг Штрафела пронзительно завопил:

Уйя, гоп-ца-ца, Хедлица! Уйя!

Подскочившая Лиза принялась выталкивать его из горницы, но он, не глядя, отшвырнул ее. Однако Лизика опять кинулась к нему, стала уговаривать по-хорошему. Она хотела вывести его наружу. Но он опять отшвырнул ее, да так, что та едва устояла на ногах, а я почувствовал, как у меня по спине поднимается холодок. Такое я не мог равнодушно видеть. Туника в страхе закрыла лицо руками, из кухни вышла мать и схватилась за голову — мне почудилось, вот-вот она начнет рвать на себе волосы или биться головой об печь, сокрушаясь о своих несчастных чадах. А Штрафела куражился, он явно не собирался уступать жене и лез на рожон. Его урезонивали, однако без успеха, все равно что говорили с глухим.

У меня все плясало перед глазами. Я подскочил к Штрафеле, схватил его за лацканы пиджака и сказал, глядя прямо в глаза:

— Убирайся вон!

Только и сказал, с превеликим трудом сдерживая себя, чтобы не наговорить чего похлеще, а он стоял, раскорячив ноги, и словно врос в пол. Размахивал руками и кричал: