В деревне - Иван Потрч

упорнее, чем прежде, и избегала всякого общения с нами. Только Хана шумела и пела, словно счастье переполняло ее оттого, что она забрюхатела. Однако признаков того, что в доме обратили внимание на ее состояние, я не замечал: я страшился Топлечки. И хотя она продолжала дурить, я думал, у нее не хватит сил выдержать, узнай она об этом. Мне жутко было думать, что для самой Ханы безразлично и даже приятно, чтобы все прослышали о ее положении. Но если в доме ослепли, то у соседей глаза были зоркие. Первыми поинтересовались Плоевы дочки.

— Ой, Южек, какой ты усердный! — крикнула Аница, завидев меня однажды с другого берега речки, и весело засмеялась.

Я корчевал ольховые пеньки и насмерть перепугался, услыхав ее слова, наверное, она была на Гомиле, потому что путь ее лежал через наш участок.

— Ну чего ты, — только и сказал я, поправляя рукавом волосы, упавшие мне на глаза.

— Ты вообще усердный, — повторила она и опять засмеялась.

Кровь бросилась мне в лицо. Должно быть, я растерянно пялил на нее испуганные глаза, потому что девушка произнесла, как будто в утешение:

— Ничего, Южек, ведь не тебе, а Ханике придется зыбку качать, а уж ее мать выучит.

И, захохотав, пустилась бежать, размахивая узелком, который несла от портнихи или откуда еще, а я только рот разинул ей вслед; добежав до бревнышка и оглянувшись на меня, не удержалась и крикнула:

— Но бог троицу любит, Южек, троицу!

Я вонзил мотыгу в землю и выругался. Что мне еще оставалось делать — эта проклятая Плоева дочка так коварно мне отомстила.

Я понял, что на деревне всем все известно. Возможно, Хана сама об этом раззвонила — кому ж еще. Я готов был растерзать ее, но не сделал этого — женщины вновь принялись изводить меня.

На свете нет ничего, наверное, надоедливее и скучнее зимы: люди хлещут вино и режут поросят, лущат кукурузу и тыквенные семечки, перебирают картофель в погребах, и варят помои для свиней, все друг у друга на виду, некуда податься, на дворе делать нечего, только и остается, что целыми днями двигать челюстями, и наливать брюхо вином, заплывая жирком, как, кабанчик, да слоняться по дому, разевая рот на баб, — иных забот вроде и не остается.

Какое-то время нам еще, удавалось избегать друг друга, злиться и дуться, но вскоре все переменилось: точно зимнее безделье превратило нас в других людей. Раньше я изредка покуривал, а теперь тянул не переставая; все, что попадалось под руку, переводил на самокрутки. Глубоко затягиваясь дымом, я коротал время на кухне, где стряпали Хана с Туникой. Топлечка оставалась при ребенке, качала зыбку и что-то вязала или шила. Частенько, чаще, чем было нужно из-за молока или каши, она выскакивала в сени или на кухню, озабоченно вглядывалась в огонь, точно на ней лежала забота о нем, обводила взором помещение, как будто что-то искала, платок у нее был опущен на самые глаза и она без устали приказывала и отчитывала дочерей, меня она не замечала. Иногда, если она слишком долго задерживалась на кухне, я не выдерживал, вставал, покидая свой уютный уголок, и уходил в хлев или к себе в каморку. И постоянно ждал: вот-вот она начнет скандал с Ханой, уразумев наконец, в чем дело, однако этого не случалось. Хана, судя по всему, дома молчала, а на люди Топлечка теперь не показывалась — соседи нас сторонились. Когда в ту зиму я по воскресеньям отправлялся в город, мне непременно навстречу попадалась Топлечка: в числе первых она возвращалась с мессы. И мы перебрасывались словечком-другим. Однажды она только и спросила, не пойму, по какой причине: «Что ребенок? Плачет?» Счастье еще, что мы встречались не на глазах у людей, иначе б не миновать смеха и оговоров.

Перед святками, когда мы по второму разу кололи свиней, мне часто выпадало оставаться до поздней ночи на кухне: то приходилось очистить несколько корзин кукурузы, то помочь спрятать вяленое мясо, то нарезать и засолить сало. В подобных случаях по обычаю никто словечка упрека не произносил о выпивке, и у Ханы каждый вечер был наготове кувшин с вином. Она брала посудину, сама спускалась в подвал и потом ставила передо мной, как будто я один только в доме и пил. И кидала Тунике:

— Поджарь ему шкварок.

Туника брала большой брус бело-розового сала, вырезанного мною из туши, крошила его и бросала на сковороду, и вскоре шкварки затягивали свою песню. Когда они становились почти черными и квакали на всю кухню, она ставила их передо мною, положив рядом кусок хлеба и нож.

Я со смаком, кусок за куском, управлялся с ними, медленно жевал, запивая вином. Девушки хлопотали у ведер и очага, суетились. Стояла зимняя пора, и обе были тепло одеты. Украдкой я оглядывал Хану, не видно ли чего. Я не могу тебе даже сказать, что́ я испытал бы, если б вдруг ненароком, когда мы оставались вдвоем и я пронзал ее своим взглядом, она бы обернулась, заметив мой растерянный взгляд, и со смехом, весело, как только она одна и умела, бросила бы: «Разве ты, бедный, не видишь, что шучу я, шучу?» Но ничего подобного не случалось. Поэтому по вечерам, когда я вот так рассиживался, меня все больше и больше стали волновать девичьи ноги, которые я видел, когда сестры нагибались и готовили корм для свиней; меня волновали их открытые руки — у Ханы они были крепкие, полные, — круглая шея, кудрявые пряди, выбивавшиеся из-под платка; а женские бедра просто сводили с ума. Хана привлекала меня, я не сводил с нее глаз, оглядывая ее со всех сторон, в то время как, должен признаться, Туника таких мыслей не вызывала: она была худенькая, мелкая и какая-то неласковая, о ее некрупных, спрятанных глубоко в разрезе кофты грудях только и оставались смутные воспоминания.

Однажды вечером — мы втроем засиделись допоздна — сперва Туника начала зевать во весь рот и вскоре отправилась к себе наверх спать, а за нею последовала и Хана, бросив меня в одиночестве — даже доброй ночи не пожелала, свет потушить не наказала, будто меня и не было в кухне: я еле удержался, чтоб не