В деревне - Иван Потрч

— А Туника? С Туникой у тебя ничего не было?

Я вскочил и почувствовал, как кровь прихлынула мне в лицо.

— С Туникой… с Туникой… — заикался я, — что с ней может быть, она ж ребенок…

Я заметил, как он смутился.

— Ну, я тебе проповедей читать не буду, я не поп. А свое я тебе сказал, поступай как сказано: уходи от них прочь! Лучше сегодня домой уйти, чем завтра, потому что с каждым днем ты будешь больше запутываться. Боюсь я за тебя, слишком ты мягкий, все вы, Хедлы, такие, потому вот и Францл так кончил. А за Тунику на меня не серчай, слишком худо ей жить, если сызмалу приходится такое видеть.

Он что-то говорил, угостил меня еще одной сигаретой, которую я не успел даже выкурить, искрошил пальцами в кармане по дороге. И пуще всего я стал бояться: как бы не столкнуться где-нибудь с Туникой, не оказаться наедине.

Почему, почему я тогда не ушел, не бросил дом Топлеков и всех Топлечек? Почему не пошел домой и не помирился с матерью? Так я теперь думаю, а тогда такое со мной творилось, что не выходило никак, хотя на Топлековине с каждым днем становилось мне хуже. Я избегал Тунику, а Топлечка стала крутиться вокруг священника, исполнять какие-то там девятидневки, принуждала к этому и дочерей — Тунику ей вроде удалось уговорить, и еще кое-какие перемены в ней произошли: она начала пить.

Куда б я ни сунулся в кухне, где она после своей каморки проводила больше всего времени, повсюду — на полках, на подоконниках, в шкафчиках — натыкался на прикрытые крышкой горшочки и, заглянув в них, обнаруживал вино. И от самой Зефы пахло вином. А когда она принималась за что-нибудь по хозяйству, сразу становилось заметно, что она уже пьяна: все валилось у нее из рук, а вообще-то она только и знала, что хлопотать возле ребенка да вставала на доски и смотрела куда-то вдаль сквозь ветки деревьев, кто знает куда смотрела и о чем она в это время думала. Если заглядывал кто из соседей, она смущалась и принималась толковать о чем-то, вовсе к делу не относящемся, о пустяках. А так сидела все у изголовья своей дочки, кричавшей с утра до ночи, даже по ночам в доме слышался ее плач; говорили, что причиной тому молоко матери, которая слишком-де убивается, но я-то хорошо знал, что дело в вине.

Я избегал Зефу, избегал ребенка, да и сама Зефа избегала меня, но случилось, что я испытал к ней глубокую, неподдельную жалость.

Стряслось это между мессами, кажется в субботу перед малой мессой, когда за оврагом уже созрели орехи. Не помню почему, но скотину выпало пасти мне, животные в охотку жевали, хорошо слушались, и я занялся орехами; хлестнув по веткам бичом, я подбирал упавшие орехи и разгрызал их. Дело шло к обеду, когда снизу, от большой дороги послышалось протяжное пение, точно вдруг пчелиный рой зажужжал, вскоре уже и голоса можно было различить. Я узнал Мартина Фраса, который пел церковные гимны, а остальные, женщины и кое-кто из мужчин, громко ему подтягивали, поспешая следом, как если б их ожидало какое-то неотложное дело. Я поднялся по склону и чуть не расхохотался в голос, увидев, как из корчмы на веранду друг за дружкой выскакивают корчмарь, корчмарка и их дочки, точно их кто вышвыривает наружу. Было смешно смотреть, будто они высыпали на пьяненьких сватов полюбоваться, я готов был расхохотаться, как за спиной у меня послышались чьи-то поспешные шаги, оглянувшись, я увидел Топлечку. Она бежала в мою сторону в праздничном черном платье, в черной косынке, спущенной на самые глаза, и с корзинкой в руке. Я сошел с тропинки, уступая ей дорогу, но она тоже сошла с нее — на другую сторону, словно желая избежать встречи, она спешила, задыхалась и, минуя меня, отвернулась.

Меня это взбесило, и я чуть было не пустил ей вдогонку пару ласковых слов. Однако и по сей день радуюсь я, что этого не случилось, потому что, когда я с улыбкой посмотрел ей вслед и увидел ее согбенную фигуру, точно у скрюченной старухи, увидел, как болтается вокруг ног длинная черная юбка — она на глазах стала худеть после родов, — у меня сжалось сердце. Я бросился обратно в орешник, но глаза мои неотрывно следили за ней — она спешила вдогонку за процессией, — и на душе у меня становилось все более и более погано. «Как могло такое произойти? Как? Как, Южек?» — спрашивал я себя. Ужасно неловко я себя чувствовал, тяжко мне было, жалел я ее, жалел и самого себя. Бесцельно колотил я бичом по веткам, не видя больше ни одного ореха.

После этих процессий и исповедей Топлечка совсем замолчала и почти перестала заниматься домашними делами; впрочем, в ее распоряжениях и не было нужды, каждый из нас знал свое дело — и мы сторонились друг друга, как я уже имел случай тебе сказать; единственным человеком, чей голос по-прежнему громко раздавался в доме, была Хана: она ржала, как говаривала о ней Топлечка. Хана не успокаивалась, я-то об этом знал, и изо дня в день становилась все более и более яростной. Хуже всего бывало после ужина, когда мы начинали молиться.

Мне казалось, будто Топлечка дала покаянный обет вывести дом на верный путь. Поначалу мне это надоедало — еще и оттого, что Хана ни в чем не давала ей спуску и вовсю над ней потешалась, а потом, когда молитвам и песнопениям уже не стало видно конца, я ее только жалел.

По обыкновению Хана первой откладывала ложку и, трижды осенив себя быстрым и мелким крестом по одной линии от лица до груди, словно описывая три круга, стремительно поднималась из-за стола и выходила в кухню.

— Будем молиться, — спокойно произносила Топлечка.

Не останавливаясь, Хана как ни в чем не бывало громко бросала:

— Пусть тот и молится, кому велено!

— О господи, девица, — шмыгала носом Топлечка. — Да простит тебе господь!

На эти ее слова Хана смеялась уже из сеней, а потом из кухни доносился грохот и