В деревне - Иван Потрч

Топлечка подхватила на руки ребенка и то прижимала его к себе, то совала мне в руки, я испугался, что она швырнет его на землю. Она была вне себя, такой я ее никогда не видывал. Чего она только мне ни говорила, в чем только ни упрекала — об одном избегала упоминать, о том, как все у нас началось; это я сразу отметил.

— Знала я, что ты подлый, Южек, но, что ты с Ханой, с этой желторотой стервой, начнешь крутить, — такое мне и в голову не приходило! Опомнись, Южек, ребенок ведь у тебя, несчастный и милый ребеночек!

И она совала мне малютку, заставляя взять ее на руки, что ли, — но сейчас опасность, что она бросит ее, не угрожала. Она рыдала и дрожала всем телом. А я повесив голову уставился в землю. Жалко мне ее было, и ее и ребенка, сердце разрывалось от боли.

Поэтому вечером я пошел к ней, встал рядом с постелью, где она лежала с ребенком, и негромко окликнул. Я успел увидеть полные радости глаза, из темноты устремленные на меня, но тут же она склонилась над дочерью, словно закрывая ее собой, и зашмыгала носом, а потом потихоньку заплакала.

— Оставь меня, навсегда оставь! Не прикасайся больше никогда, потаскун! К той своей стерве иди!

Точно так же прогнала меня когда-то покойная бабка. Делать было нечего. Хотя ведь могла бы она сообразить, что уж если я пришел к ней, то затем, чтобы поговорить и не уходить никуда. Я стоял в нерешительности: то ли подождать, то ли повернуться и уйти, а она что-то кричала, захлебывалась от слез, и тело ее сотрясали рыдания.

— Уйди, господом богом тебя молю, уйди! Что ты понимаешь, теленок! Куда я глядела, сирота убогая, куда разум девался? Ну ничего, погоди, погоди — отольются тебе мои слезки, сам узнаешь, узнаешь молодых девочек!

И она постепенно словно забыла обо мне, теперь во всем была виновата Хана — девка, баба. И у нас дома сестры за словом в карман не лазили, да и мать, выкладывая им, что было на уме, к священнику за советом не обращалась. Однако в ту ночь, когда я стоял у постели Зефы, неведомо чего ожидая и не зная, как поступить, она такое говорила о Хане, что я краснел и радовался, что в темноте этого не видно. Мне казалось, будто передо мной обнажали изнанку жизни, самое сокровенное, и за этой обнаженностью ничего хорошего не было, только безобразное и грязное — все, что еще оставалось в мире, а я испытывал такое чувство, будто меня обливали помоями. Начиналось лето, а меня бил озноб. Пытаясь защитить себя самого или надеясь утихомирить Топлечку, я попросил ее дрожащим голосом:

— Не кричи так, ради бога! Ради Туники тебя прошу.

Ее как будто укусила змея: отшвырнув одеяло, она соскочила с постели и кинулась на меня. Я невольно сделал шаг назад и зацепился пиджаком за какой-то крюк, как назло не имея возможности двинуться ни вперед ни назад. Я почувствовал, что бледнею. А Топлечка, стиснув руки, размахивала ими перед моим лицом и вдруг жутко, во весь голос расхохоталась.

— Вот как, посмотрите на него, ради Туники у него сжалось сердце! Ради Туники? Господи наш милостивый Иисусе Христе, не ради собственного чада, а ради этой Туники.

Она ломала и тянула ко мне руки, они мелькали все ближе и ближе у меня перед глазами, и все громче и громче становился ее смех, на щеках я чувствовал ее дыхание, я рванулся, оставив лоскут одежды на крюке, и выскочил вон. Я опасался, как бы она не бросилась мне вслед, но она не кинулась за мной. А смех ее слабел и утихал, пока не превратился в рыдания. Я дрожал, мне было холодно.

— Зачем ты ходил к ней? — в ту же ночь допытывалась Хана.

— Зачем? — И я с силой сжал какую-то палку на телеге, чуть было не отвесив Хане пощечину.

Отвернувшись от нее, пошел в подклеть. «Зачем? Зачем?» — повторял я про себя и, клянусь господом богом, не умел ответить на этот вопрос, потому что и впрямь мне больше не было до Топлечки дела.

Хану в ту ночь я не видел.

Не было дня, чтобы Топлечка не шпионила за нами, — собственно говоря, она больше следила за дочерью, чем за мной. И настигала нас повсюду: в комнате, в хлеву, между скирдами или на косовице — лето принадлежало нам с Ханой; мы ни на что уже не обращали внимания, словно оглохли и ослепли ко всему на свете. Однако случались тяжкие минуты, а Топлечка лишилась всякого стыда: ей не было ровно никакого дела до того, что все вокруг потешались и над ней и над нами. О себе могу сказать, что я никуда не ходил, а домой вообще не показывался; бывало, проходили недели, а я ни разу не посмотрел в сторону нашего дома, крыша которого летом опять исчезла в зелени деревьев — казалось, ничего кроме зелени и не было на той стороне оврага. И о земле я даже не осмеливался вспоминать. К тому же дом Топлеков стоял на середине склона, и вопли Топлечки разносились далеко окрест — я ведь говорил, что теперь все проклятия обрушились на голову Ханы. Позже — не помню уж к чему, — я слыхал, в корчме у Плоя люди говорили:

— Топлечка куда сильней закудахчет, как у молодки пузо на нос полезет.

В тот раз я убрался из корчмы, однако на Топлековине жизнь катилась по-прежнему, только нам с Ханой было все одно, хотя Топлечка что-то держала на уме про землю.

Она примирилась с родней, и в один прекрасный день сестра с Рудлом пожаловала на Топлековину. Случилось это в воскресенье после ранней мессы — Туника ушла к поздней, и дома за завтраком сидели трое: Зефа, Хана и я. Заметив тетку и Рудла, Хана попыталась было ускользнуть, но Рудл ее предупредил; когда она схватила платок, он подошел к двери:

— Погоди, Хана!

Хана остановилась под стенными часами, обвела всех сверкающим взглядом, однако ей пришлось присесть на скамейку в углу.