В деревне - Иван Потрч

Я, как и она, чувствовал себя зверюшкой, попавшей в капкан.

А Топлечка не утерпела:

— Погоди, послушай, хорошо ли то, что ты творишь!

Был момент, я подумал — меня все это вообще не касается: такая мысль мелькнула у меня после сказанных Топлечкой слов. Хана же вскочила со скамьи, но, видно передумав, опять села и изобразила, будто происходящее к ней не относится, пусть говорят что угодно, однако до конца выдержать не сумела. Топлечка и Рудл сразу и начали, под Рудлом не успел еще стул согреться. Сперва тетка, Рудлова жена, что-то тявкнула, она-де недовольна сестрой, то есть Топлечкой, а сам Рудл, когда уселся, откашлялся и спросил:

— Хорошо? Зефа, хорошо? — помолчал и изрек: — У вас уже с самого начала не могло быть хорошо.

— С начала? С каких же пор? — Она тоже помолчала, набирая воздуха, и выпалила: — А с тех самых пор, как вы меня к Топлеку на хозяйство привели, чтоб отец мог долги выплатить и землю спасти!

— Зефа, дочка слышит, не валяй дурака!

Имелась в виду Хана.

— О господи, верно ведь, Зефка! — поддержала мужа сестра.

— Оставь в покое, Зефа, отца — он уже мертвый! Я вот о чем тебя спрошу: разве не говорил я тебе, когда мы Францла хоронили, что у тебя девочки подрастают? И сказал я тогда: смотри, каково-то они себя вести будут!

— Ты смотри-ка! А кто девку подучил?

Рудл закашлялся в ответ, а жена его громко вздохнула.

— Теперь ты молчишь, а сам-то ее и подучил! Чего ж ты не выгнал ее, когда она явилась к тебе и оставила меня одну на хозяйстве.

— Брось это, Зефа! Нет речи о том, кто кого подучил. Я тебе тогда сказал, на поминках, почему так вышло с Францлом. Что было, то было! И тебя предостерег. Ты свое сделала, говорил я, имея в виду дочерей, а это означало, тебе надо помнить, что после смерти Францла у тебя вся жизнь должна быть в девочках. А ты… словно бы в самом деле ума лишилась.

— О господи, верно! О господи, Зефка!

Рудл говорил не спеша, словно обдумал каждое слово заранее. Набил трубку и закурил, глубоко затягиваясь. Говорил, а сам закусывал, словно ему до самой ночи некуда было торопиться. Топлечка смотрела на него, будто хотела испепелить его взглядом или ей не хватало дыхания, поэтому Рудл и сумел выложить все, что у него накопилось на душе.

— Я полагал, выдашь ты замуж Хану, она старшая, и перепишешь на нее землю. Пусть она своим пользуется! Всем нам пришлось…

При этих словах Хана встала и шмыгнула из горницы, теперь он не обратил на нее внимания.

— А вот того, что у меня в каморке орет, его ты не слышишь?

Топлечка поднялась, но сказать ничего связного не сумела, настолько была разъярена.

— В этом, Зефа, ты сама виновата. Пусть у парня мозгов не оказалось, у тебя-то им полагалось быть!

— О господи, верно!

Сестрица на все глядела глазами мужа, они точно условились — он будет говорить, а она ему во всем поддакивать.

Да, так вот все и шло, точно меня вовсе не было здесь! Мне хотелось уйти, но, если б я встал — а я сидел за столом, — все обратили бы на меня внимание. Я мог только сидеть и ждать конца — а он был уже недалеко, совсем близко.

И тут Топлечка сорвалась. Она в крик сообщила, что у нее ничего хорошего не было в жизни, что ее привели сюда, чтобы расплатиться с долгами да народить детей в этом проклятом доме, и что теперь она станет жить, как ей охота, а что касается Ханы, то пусть они оба, Рудл и его жена, раз и навсегда запомнят:

— Пока я хоть пальцем смогу двигать, Хане земли не видать! Этого права у меня никто не отнимет! Только после моей смерти…

Она не закончила, у нее перехватило дыхание. Хлопнув дверью, ушла к себе. А я окаменел при этих ее словах, тогда я не знал отчего, теперь — сегодня — я, господи милостивый, знаю!

Рудлу с его женой ничего не оставалось, как удалиться.

— Господи, господи, господи! — шептала женщина, поспешая за мужем. — Что с нею вышло? О господи, верно!

На меня они не обращали внимания, будто меня не существовало на белом свете. Даже не попрощались. Я выскользнул из горницы потихоньку, как только мог.

Так вот и стали собираться тучи над моей головой. Хана приходила ко мне, в каморку или в хлев, а я ни за какие деньги не позволил бы увлечь себя в комнатку, где они спали вдвоем с Туникой.

Однажды поздно ночью, когда я вернулся с пахоты и лежал с Ханой в хлеву, обессиленный крутыми спусками и подъемами — я пахал у Мурковых, дальних родственников Топлечки, которые не могли купить двух коров в упряжку, — обессиленный жарой и выпитым сидром, мне вдруг послышалось, будто парни, шагая по дороге через село с песней, помянули Хедла.

— Погоди! Тише! — никнул я на Хану, приподнимаясь на локте.

Сперва ничего нельзя было разобрать, знакомая песня тянулась в бесконечность, а потом стихла. Через некоторое время запели снова и теперь — не могу уж сказать, в чем было дело, то ли ветерком снизу потянуло, то ли еще что, — различил я каждое слово. Парни, двое или трое — я узнал только голос Палека, — громко и звучно выводили:

Ох ты, Хедл-сирота, у тебя болят бока, трех ты разом полюбил, себя счастья ты лишил…

И снова я слышал каждое слово, будто пели в церковном хоре: