В деревне - Иван Потрч

Они пели снова и снова, еще и еще, твердя о потерянном моем счастье. Не могу передать, как горько стало у меня на душе, как заболело сердце, и тело будто уже сделалось не моим.

Потом мы услыхали: кто-то переставляет цветочные горшки на подоконниках и захлопывает окна так, что дребезжат стекла. Кто же, кроме Топлечки, это мог быть — она ведь тоже слыхала песню, вот и вскочила и принялась закрывать окна, чтобы не слышать озорной частушки. Вдруг я почувствовал на своей руке ладонь Ханы, она хотела меня обнять, но я вырвался и бросился прочь. И если сперва частушка как будто легонько задела меня, то теперь поразила в самое сердце, а звон закрываемых окон привел в ярость. Я стоял перед хлевом и чувствовал прикосновение руки Ханы — она хотела обнять меня, удержать, а я вырвался от нее в припадке гнева, и снова и снова у меня в ушах раздавалось дребезжание стекол. Я бросился бежать — по полям, по дороге, летел сломя голову, задыхаясь, в овраге я уже пыхтел как паровоз. Перескочив через речушку, остановился в дубовых посадках, росших вдоль дороги, — перевести дыхание, опомниться. А песня доносилась словно бы от кузницы.

Потом песня оборвалась, послышался перестук башмаков по камням, смех, шутки, взрыв смеха. Вскоре стало тихо. Теперь, наверное, они шагали молча, каждый занятый своими мыслями.

Я вздрогнул, застегнул фартук и засучил рукава, дрожь сотрясала мое тело, зубы стучали — я понимал, драки не миновать. В руках я сжимал кол, который выдернул неведомо когда и где.

Да, они приближались. У меня был кол, а они шли безоружные, безмятежно заложив руки в карманы.

Я уже слышал их разговор — они были почти рядом, еще чуть, и они поравняются со мной, а я выскочу им навстречу из-за деревьев.

— Оставим в покое этого черта… убогого! — Это был голос Ирглова.

— Пожалуй! — согласился крайний, это был Хрватов.

Они были уже совсем близко. Палек вздохнул, сделал несколько шагов и произнес:

— Мне вот Тунику жалко…

— Несчастная она девка, верно… — ответил Ирглов.

— Все видеть приходится, эх! — Это снова был Палек.

Наступил миг, когда я должен был броситься на них, но слова о Тунике вонзились мне в сердце, поразив его больнее, чем мои собственные беды. Она вызывала жалость и у меня, не сумею точно объяснить почему, но я сильно ее жалел. Я затаил дыхание, а сердце у меня колотилось с такой силой, что я испугался, как бы ребята не услышали его стук.

Парни миновали меня и уходили теперь со смехом и шутками. Ирглов помянул Хану, только я не расслышал как, однако слова Палека донеслись до моих ушей:

— Хана? Да она ж как собака злая!

Кто-то залаял «гав-гав», и взрыв смеха заглушил все слова, они шли и частушек больше не пели.

Я оперся на кол, прошло у меня желание схватиться с ними, вокруг стояла такая тишина, что я отчетливо различал сильные удары своего сердца. Безжалостная тоска мучительно охватывала меня; закинув назад голову, я задержал дыхание и сквозь ветви дикого каштана, что рос среди дубов, стал рассматривать звезды в небесной выси. Они мерцали спокойно и безмятежно, у них не было никаких забот, а мне вдруг стало так плохо, что захотелось умереть не сходя с места. Не помню, как я вернулся в дом, как сел на доски в сарае, обхватив руками голову. И услышанные мною фразы «себя счастья ты лишил» и «несчастная девка» прочно застряли в моем мозгу: мне в самом деле было несказанно жаль Тунику и я был куда как несчастен.

Я вздрогнул, почувствовав, что рядом кто-то есть, поднял голову и увидел Хану. Она стояла передо мной и счищала с себя соломинки, точно только встала с сена. Да, она уже успела прийти, и тем не менее я изумился, увидев ее. Голова моя опять упала в ладони, а потом я метнул в нее бешеный взгляд и прошипел:

— Чего тебе? Чего тебе тут понадобилось?

— Господи, что я тебе сделала? — спросила она. — Ну что, Южек?

Я оглядел ее с ног до головы, она продолжала снимать с себя соломинки, и махнул рукой, точно мне на все наплевать. Не было у меня веры в ее вздохи.

— Господи, я так боялась, что вы подеретесь! Чуть не закоченела!

Я не сводил с нее взгляда, и по этому взгляду она могла бы догадаться, что сейчас она здесь лишняя. Она стала гладить мои волосы, я сбросил ее руку с головы, а потом вдруг ощутил жар ее бедер: мне показалось, будто она хочет, чтобы я ее приласкал, и я начал осыпать ее поцелуями, щеки и губы у нее были холодные, и я испытывал такое ощущение, что она не нужна мне и докучна, однако не переставал ее целовать, пока она сама не отодвинулась и не завязала платок, будто насытившись.

— Ухожу, — сказала она.

Я смотрел ей вслед — как она шла, остановилась на ступеньках, как открыла дверь, громко хлопнула, ничуть не беспокоясь, что услышит мать.

Однако Хедлом, «лишившимся счастья», заинтересовались другие.

Осенью, с холодами, мне пришлось обратиться в комитет, в общину, чтобы получить одежду, — Топлечке сделать для меня ничего не удалось, сказали, чтоб приходил я сам. И вот сбросил я свой фартук, повесил его в хлеву на гвоздь, умылся, причесался и отправился. Проклиная разные бумажки и карточки, я собирался выложить Рошкарице, секретарю в общине, что вот, дескать, из погорельцев я, это вы и без меня могли бы знать в своем комитете, и носить мне нечего!

Однако все обернулось по-другому. В канцелярии попался мне Михорич, новый жупан[8] или председатель, кто он там есть. Он сидел спиной к двери, но, услышав мой голос и ответное приветствие Рошкарицы «Дай тебе бог, Хедл!», вскочил