В деревне - Иван Потрч

Топлечка принималась вздыхать и заставляла Тунику идти за сестрой. Туника уходила, но, как водится, ничего не добивалась. А я сидел и не знал, как мне быть: не любил я эти Топлечкины молитвы, однако и той силой, что была у Ханы, — встать и уйти — я не обладал; я никогда не был набожным, как, например, наши бабки или тот же Мартин Фрас, славивший в церковных процессиях деву Марию, но, если люди молились, я не мог так просто встать и уйти. Поэтому я и оставался с Туникой и Топлечкой и твердил привычные слова, краснея от стыда. И всегда, стоило Топлечке начать молиться, я почти с уверенностью знал, что она молится о том, чтобы я на ней женился, а наблюдая за нею, я замечал, как она с каждым днем все более опухает от пьянства, и мне становилось страшно.

Конечно, я никогда всерьез не думал о том, за что мы молились: язык произносил слова, а в голове было иное. Теперь, впервые с тех пор, как я попал к Топлекам, задумался я о себе и обо всем, что происходило со мной и вокруг меня. Я стал думать о Топлечке и о Хане, о том, к какому все это придет концу, что будет с их землей, с Топлековиной. Я слушал мелодичный голосок Туники, и случалось, у меня начинало щипать глаза. Я ломал голову в поисках ответа — зачем, зачем я живу при этих женщинах, все чаще и чаще мне вспоминались слова Муршеца, который при любом удобном случае предупреждал: «Ты, парень, берегись старой!» — и совет Михорича: «Брось баб!» Меня трясло при таких воспоминаниях, а рядом была Хана, и я с ней терял рассудок, и мне становилось все безразлично, и только Тунику, я уж тебе говорил, было жалко. Тревожило меня и замужество Марицы — ведь тогда наша земля переходила к сестре, но не находилось у меня сил и решимости покончить с Топлечками.

Однажды, как раз посреди вечерних молений, закричал ребенок — девочка громко и натужно плакала. Топлечка не шевельнулась и продолжала читать молитву — в конце концов, не утерпев, поскольку ребенок не унимался, из кухни сперва донесся голос Ханы, а потом она сама вдруг ворвалась в горницу и мимо матери бросилась к ребенку.

Топлечка делала вид, будто ничего не видит и не слышит, — мы молились. Однако то, что Хана говорила, перепеленывая и баюкая ребенка, заставило Топлечку прервать молитву. Швырнув четки на стол, она ринулась в каморку. Она выхватила ребенка из рук у Ханы, и все завершилось слезами и воплями, слушать которые у нас с Туникой не было охоты; мы разошлись: я — к себе, Туника — сперва в кухню, а потом наверх. Я не мог видеть, как они вырывали малютку друг у друга из рук, ругаясь и понося при этом друг друга из-за земли и из-за меня.

В эту ночь, сидя у себя на постели, я вдруг почувствовал, как меня колотит дрожь: я начал раздеваться, а одежда вываливалась у меня из рук. Я затыкал себе уши, чтобы ничего не слышать — с той ночи я стал запираться.

А после другого подобного вечера, когда опять все окончилось воплями и всхлипываниями Зефы, я, должно быть, оставил свою дверь незапертой и посреди ночи, вздрогнув всем телом, проснулся, вернее, меня разбудил шепот. Кто-то меня называл по имени, гладил мои руки и лицо, ласкал — эх, это была, я узнал по голосу и по рукам, Топлечка.

Я привстал на постели.

— Южек, Южек, — шептала она, — я к тебе пришла, на немножко пришла…

Голос у нее дрожал, она была воплощением мольбы; меня точно ледяной водой окатило.

— Зефа, оставь меня, отстань… — шептал я, отдирая ее пальцы.

— Господи, господи, — с рыданиями спрашивала она: — Почему ты такой, почему? Зачем, зачем ты так со мной поступил?

Я был в полной растерянности. Ее хмельное дыхание обдавало меня, я старался отодвинуться в сторону — не было сил выносить запах вина. Наклонившись над кроватью, она искала меня — руки у нее были сильные, шершавые.

— Южек, ребенок у тебя ведь со мной, девочка…

Она умоляла, а голос ее звучал так, будто ей было весело и она намеревалась меня развеселить. Вот руки ее коснулись моей груди, и я схватил ее за запястья. Она пыталась вырваться, разгорячась, но я с силой сжимал ее руки.

— Южек, господом богом тебя прошу, Южек…

Она умоляла — нет, это вынести мне было не под силу! Я натянул одеяло до подбородка, по шею закутался в него. И при этом нечаянно толкнул ее, она соскользнула с кровати и опустилась на пол.

Она закрыла лицо руками, я понял это по ее приглушенному дыханию, потом оперлась на спинку кровати, задрожала, и послышались глухие рыдания.

Я накрылся с головой, отвернулся к стене, но уснуть не мог; она рыдала рядом. Я словно видел ее при свете дня; как пошатываясь и еле держась на ногах, она выбирается из каморки, сгорбленная и вконец измученная, как бежит за крестным ходом, видел ее сильные и шершавые руки, которыми она закрывает себе лицо и рвет волосы. Я снова и снова натягивал себе на голову одеяло, но слышал каждое ее движение — эх, жизнь наша не ведает милосердия!

Да, жизнь не ведала милосердия, во всяком случае по отношению ко мне: вскоре, в одну из ночей, после вечерней молитвы, Хана сообщила мне, что у нее будет ребенок, и потребовала, чтобы я сделал все, что полагается делать мужчине, то есть договориться о земле или Топлеков, или Хедлов.

— Будь ты хоть немножко мужчиной, такого бы не случилось! Или ты старухи испугался?

Я промолчал, опасаясь выдать себя, но в ту ночь она стала мне ненавистна. Я лишился воли и еле-еле дождался, пока она уберется. И внезапно я подумал о Тунике. Это был конец, однако я не зарыдал, не издал ни звука, слишком сильное горе перехватило мне горло.

XI

От Ханы я узнал