В деревне - Иван Потрч

обо всем незадолго до рождественских праздников, когда о замужестве Марицы уже говорили как о деле решенном, свадьбу предполагали сыграть вскоре после сретения.

Зимы в тот год словно и не бывало, снег выпал где-то в феврале, и была такая теплынь, будто климат меняется: дороги развезло, грязь стояла около дома, возле хлева и сараев, шагу не ступить.

И настроение у меня было под стать этой промозглой зимней погоде. С утра до вечера я слонялся от дома к хлеву, от свинарника к гумну, не зная, чем заняться, все меня раздражало, однако отсюда я оторваться не мог, а на свое родное гнездо, где сейчас готовились к свадьбе, тоже глядеть не хотелось. Прежде, бывало, я любил смотреть туда, на Хедловину, а теперь всякое желание пропало, сам себе я казался погорельцем, который схватился воду из лужи таскать, чтоб пламя сбить, а огонь уж всю избу обнял, вот он и уселся на свое ведерко и глаз не сводит, глядя, как обваливаются потолочные балки. И ко всему, сплошь я был равнодушен.

Через день-другой после того, как Хана сообщила мне свои новости, мы с ней ненароком остались вдвоем в хлеву. В горнице исходила криком девочка, и можно было не опасаться, что нас подслушают. Я стоял у двери с граблями, которые не успел отложить, и смотрел на закопченный фонарь, качавшийся наверху, отчего большие тени плясали по потолку и по стенам. Хану закрывала своей тушей корова, девушка тянула за соски и покрикивала на животное, не обращая внимания ни на что, — мне казалось, я ей сейчас не нужен и поэтому она срывает зло на корове. Я топтался на месте, не решаясь поделиться с ней тем, что меня мучило, потому как нутром чувствовал, что без отклика останется любое сказанное мной слово. Не оставалось мне, видно, иного пути, как выложить все напрямую, так делает она сама. И вот, когда она в очередной раз шлепнула корову в бок и крикнула на нее, я скорее спросил, нежели предложил:

— А может, ты избавишься от него, Хана, а?

Сперва мне показалось, будто она не расслышала, ни один мускул не дрогнул у нее на лице. А потом, вдруг ее кто ужалил. Она нахмурила брови и резко спросила:

— Чего?

Она перестала доить, ждала, чтобы я повторил, — и тогда я повторил свои слова.

Теперь она все расслышала — и стала доить. Лицо просветлело, она даже как-то кокетливо поправила прядь волос под льняным платком, однако не ответила: казалось, будто у нее вообще не было желания продолжать разговор на эту тему.

— Хана! — воскликнул я чуть покруче.

Опять никакого отклика, хотя она уже догадалась, к чему я клонил.

Но я, начав, не собирался отступать. Я приблизился к ней и хватил граблями оземь так, что в стороны полетели клочья соломы, и злобно рыкнул:

— Чего слова не скажешь?

— Ух, — в тон мне воскликнула она, приподнимаясь и держа в одной руке скамеечку, а в другой — подойник, и, заглянув в подойник, сказала: — Господи, ну вот и подоили, что называется!

Я смотрел на нее со всей злобой, на какую был способен, нутро у меня словно превратилось в камень, а она выпрямилась и безмятежно глядела мне в глаза, невозмутимо, точно в эту минуту дойка была ее единственной заботой, занимавшей все ее помыслы. Мне было хорошо видно ее лицо, она теперь вышла на свет, а его выражение оставалось будничным, покойным, только, пожалуй, чуть озадаченным, как будто она собиралась осведомиться, не кружится ли у меня голова и что тому причиной. Я готов был взвиться к потолку.

— Подоили? — выжал я из себя.

— Сам убедись! — С этими словами она сунула мне под нос подойник. — Смотри!

И я увидел в молочной пене листик, хотя вовсе не смотрел в ведерко — я не сводил глаз с ее лица. Мне хотелось вырвать у нее из рук эту посудину, вылить молоко, о котором она так заботилась, точно ничего больше в мире не существовало, но тут я заметил, как щеки у нее надуваются и лицо расплывается в улыбке.

— Дурачок, — только и сказала она.

Я стоял пень пнем и смотрел на нее, не зная, как реагировать.

— Ты думаешь, это так просто?

— А на что Цафутовка? — простонал я, имея в виду бабку-повитуху, понимавшую толк в подобных делах.

Говоря это, я почувствовал, что гнев мой проходит, а взгляд становится умоляющим. Ведь только ей, Хане, и дано было теперь все это распутать.

— Сейчас, когда всему приходу известно…

— Кому известно? — Я был ошарашен.

— Кому? — Она долго молчала, видно колеблясь, говорить ли, и выложила: — У Плоев спроси! У девчат…

— Невтерпеж было тебе!

Я начинал бушевать, а Хана оставалась невозмутимой.

— Это тебе, мой милый, было невтерпеж! — не моргнув глазом ответила она.

— Ты как Зефа!

— Я ее дочка и есть, а яблочко от яблони…

Такой насмешки я уже не мог снести и кинулся прочь. Грабли все еще были у меня в руках, я тыкал ими в грязь, словно не зная, как с ними поступить. И мне самому некуда было деваться — в хлеву потешалась Хана, в доме без передышки кричала девочка, словно рядом с ней никого не было — во всем божьем мире для меня места не находилось.

Хана показалась мне страшной. Что я в ней увидел? Что застило мне глаза? Хотелось завыть во весь голос, разорвать самого себя на куски, но даже этого я не мог сделать. Я посмотрел на дом — огромная продолговатая глыба, только и выжидавшая, чтоб обрушиться на меня, — а я словно пустил корни в землю: с места не мог сдвинуться.

В доме почти не разговаривали между собой. Такого напряжения еще не бывало. Топлечка большую часть дня проводила возле ребенка, качая зыбку, но малютка криком кричала — порой я думал, что она отдаст богу душу от крика. Туника молчала еще