В деревне - Иван Потрч

Топлечка и Хана, показалось мне, будто закричал и ребенок. Я бросился в дом и остолбенел точно безумный, не мог отвести глаз, а моему взору предстало, как Хана и Топлечка вцепились друг другу в волосы и орали, а Рудл, его жена и моя мать были в горнице: мать стояла возле печи, Рудл сидел у стола, сестра Топлечки на скамье, красная и разъяренная; они слушали и глядели.

Я не знал, куда мне сунуться, — ссору начала Хана: значит, все выплыло! Начала из-за земли — что было куда страшнее.

— Вот как, сперва ты ребенка отца лишила, а теперь хочешь, а теперь хотите… — Топлечка сверкала глазами вокруг, а более всего в сторону Рудла и его жены. — Теперь хотите меня земли лишить!..

Рудла тянуло на смех, он открывал рот, но смеха у него не получалось, а жена его и вовсе задыхалась от злобы.

— А ты, баба, или не слышала, — пытался он внушить, — что у нее ребенок будет!

— А у меня его будто нету?

Трудно передать состояние Зефы, а мне тяжело было выносить присутствие матери. Она стояла возле печи, вздрогнула всем телом, когда я вошел, но, словно устыдившись, не поглядела в мою сторону: сложив руки на груди, она покачивалась, непрерывно кивая кому-то с таким видом, будто в голове у нее не укладывалось, как это ей приходится наблюдать и выслушивать подобное в чужом доме. Очень мне было гадко.

Женщины высказали друг дружке все, что накопилось на сердце. Топлечка кричала первое, что шло на язык. А я в разгар скандала вдруг заметил — в комнате нет Туники. Я озирался по сторонам, боясь увидеть ее, и ощутил от этого дьявольскую радость, я не мог сообразить, дома она или ушла в город, слишком уж я был не в себе.

Топлечка позеленела, уменьшилась, словно бы сразу потеряла половину своего веса, она как-то странно забрасывала назад вытянутые руки, точно вот-вот собиралась всех выставить на улицу. Я опасался, как бы она не кинулась на Хану, а та непрестанно твердила, пусть, дескать, она не думает, что все в доме будет по ее, она, мол, должна наконец понять, что у детей есть такие же права; она говорила, то и дело поглядывая на дядьку и его жену.

— Верно ведь я говорю, дядя? Мама, хоть одно разумное словечко выслушайте!

Хана держалась спокойно и говорила невозмутимо, на удивление разумно, такой я ее никогда не видел.

Дядя сперва кивал, а потом разом как-то скис, уселся потверже на стуле и пододвигался вместе с ним ближе к столу и к жене, словно все-то ему надоело.

Топлечка, однако, не давала ему вставить слово.

— Не думайте, — кричала она, — что эта стерва, эта мразь отнимет кусок хлеба у меня или у моего ребенка. Попробуйте только это сделать — на душу тяжкий грех примете!

— А кто виноват, убогая ты баба! — не совладав с собой, выкрикнула жена Рудла.

— Убогая? — Топлечка поперхнулась и в сердцах поглядела на нее, всхлипнула, обхватила голову и, закрыв лицо руками, зарыдала, упав на кровать, зарылась лицом в одеяло.

Было время, когда она вызывала у меня жалость, сейчас я жалел ее иначе, чем раньше, при немощном муже: теперь она была сломлена и растоптана и потому вызывала у меня боль.

— О господи, несчастное мое дитятко, что ты натворил? — простонала мать и заломила руки, как в церкви, призывая господа на помощь.

Хана прекратила свои урезонивания.

Я был бы самым счастливым человеком на свете, если б не было у меня никаких дел с Топлечками, с их землей, ничего больше не пожелал бы я себе, если б это было возможно. Но это было невозможно: ливнем и градом обрушилось все на мою голову. И избежать этого было нельзя. Правда, пока никто не обращал на меня внимания, как будто меня тут и не было, но я себя чувствовал так, словно скакали по моему собственному телу.

Здесь послышался плач младенца — она всегда подавала голос некстати, впрочем, может, она и прежде кричала, да только никто не слышал. Я опять подумал о своей матери — не могу передать тебе охвативший меня ужас. Топлечка умолкла, прислушалась, потом стремглав бросилась к себе и выскочила обратно с ребенком на руках. Она несла малышку в одной руке, будто хотела кому-нибудь передать или швырнуть, она была страшной, глаза безумно сверкали, взгляд блуждал по комнате, похоже, все смешалось у нее в голове; малютка орала во всю мочь, сучила ножками и совсем раскрылась. Рудл вскочил, никто не успел ничего сообразить, как дверь отворилась, в комнату влетела Туника — и откуда она взялась? — выхватила у матери ребенка и, крикнув: «Вы с ума сошли!.. Могли бы потише!», выбежала вон из горницы.

— Куда только Францл смотрел! — вздохнул Рудл, вспомнив покойного брата.

— Забыл, что ли? — обрезала его Топлечка. — Сами меня повесили ему на шею. А что я от него видела?..

И вновь пошли стенания, которые были мне знакомы и на которые я научился не обращать внимания, однако все прочее, происходившее на глазах у родственников и моей матери, казалось мне жутким. К Топлечке теперь у меня не было жалости, она вызывала ужас. Сердце у меня разрывалось на части, не могу передать, как мне было жаль ребенка, мой ужас усугубляло присутствие Туники.

В эту ночь у меня пропало желание стать хозяином Топлековины. Хана уговаривала меня пойти к Михоричу и потолковать с ним о Зефе и о земле, но я никуда не пошел: ни за какие деньги не хотел я слышать еще раз вопли на Топлековине, я дрожал всем телом, вспоминая о Зефе и о девочке, кричавшей у нее в руках, когда она готова была в кого-нибудь ее бросить. Хана и ее земля с каждым днем становились мне все более чужими, а в доме не смолкали вопли и причитания Зефы, насмешки и оговаривание Ханы, были постоянно заплаканные глаза у Туники, и в довершение ко всему ребенок орал дни и ночи напролет, словно вообще никогда не спал.

Мать