В деревне - Иван Потрч

— А если она мне нравится, дядюшка, то как?

Хане хотелось довести дело до конца.

— Ну тогда пой, — засмеялся Муршец, — и сама все обделай! Ох, господи Иисусе Христе, бойкие вы!

Мне тоже ничего не оставалось, как подняться и уйти. Но тут скрипнула дверь, и на пороге встала Зефа с ребенком на руках.

— Ты, Хана, с ума сошла? — Она смотрела на дочь, ожидая дальнейшего развития событий.

Та долго молчала, а потом вдруг вскочила с места, подошла ко мне и спросила:

— А что, Южек, если и нам с тобой теперь немножко побаловаться? Хозяйство-то мое будет! Так ведь, мать?

Она жутко засмеялась и бросилась к двери. Распахнула ее и перед тем, как захлопнуть, выкрикнула, чтобы всем было слышно:

— Выходит, теперь и я с ума уже сошла? Но если я и сойду, то у вас, матушка, голова болеть будет. — И уже, видимо, выскочив в кухню, опять затянула свою частушку.

Топлечка как подкошенная рухнула на скамью возле печи и заплакала. А потом и вовсе так безумно зарыдала, точно у нее разрывалось сердце.

Я ушел к себе и, не раздеваясь, повалился на постель. Неведомо было мне, что делать. Может, Хана и вправду сдурела? Вскоре Муршец собрался уходить. И, собираясь, он все время что-то бормотал себе под нос, но я заткнул уши, не желая ни о чем слышать. Я думал о Зефе и о ребенке, видел ее такой, какой она стояла в дверях — с полураскрытым ртом, и чувствовал себя совсем несчастным, да и Хана не выходила у меня из головы — ее фигура на лугу, то, что произошло на клевере; я не мог расстаться с ней еще и потому, что стал подумывать о земле, о Топлековине, о своем же родном гнезде я теперь и не помышлял, потому что повсюду заходила речь о замужестве Марицы, стоило мне появиться на людях.

Топлечка оправлялась, она кормила ребенка и ходила по дому, ни с кем не разговаривая, безропотно сносила выходки Ханы и словно не обращала внимания на ее слова, насмешки и придирки, как монахиня, давшая обет смирения, покорно и тихо замаливая свои грехи — да, если б она хотела! Теперь она стала чаще ходить в церковь к исповеди — рассказывали, будто два воскресенья подряд она простояла в исповедальне, — теперь она стала общаться с людьми: после долгих лет ссоры заговорила с кузнечихой, она примирилась с двоюродной сестрой и с Рудлом. Эх, а Туника наблюдала за всем этим, неприметная и терпеливая, все больше уходя в себя; эх, а во мне стала пробуждаться любовь к крохотной малютке в пеленках, хотя сам я по-прежнему подходил к столу, отводя взгляд от двери, за которой жили Зефа с дочкой, и сторонился всех в доме, а более всего Ханы — здесь-то и вспыхнуло то, что начало тлеть еще в тот вечер на клеверном поле, вспыхнуло, точно пламя, которое ожидало удобной минуты, чтобы взвиться и поглотить все вокруг… Да, и поглотить меня самого.

Поначалу у нас обоих сохранялись какие-то остатки разума — во всяком случае, о себе я могу такое сказать, теперь уж все позади, — хотя Хана вела себя иначе: она словно и тут хотела напакостить. Занялось такое безумное лето, какого до тех пор не бывало в моей жизни, я словно бы вынырнул из глубокого сна. Я говорил, что мы с Ханой старались не попадаться друг другу на глаза; так прошло несколько недель. Наступило воскресенье, Топлечка и Туника ушли к ранней мессе, а мы с Ханой остались дома. Она пришла в хлев, подоила коров, а я вместо того, чтоб выпустить скотину пастись, пошел за девушкой в дом, в кухню. Встал в углу и смотрел, как она процеживает молоко. Она оглянулась на меня, фыркнула, оглянулась еще раз и вдруг закатилась, лопаясь от смеха.

— Ты и в самом деле спятила, — пробормотал я сквозь зубы, глядя на нее недобрым взглядом.

— Спятила?

Она смеялась и смеялась, весело и звонко, с трудом переводя дыхание и просто изнемогая, бросила молоко и кинулась вверх по лесенке к себе в комнату. Я постоял, подождал, пока прекратится ее смех и… поднялся за ней. Я был убежден, что дверь окажется запертой, ан нет, она была открыта. Я распахнул дверь и увидел, что Хана, сложив на груди руки, стоит спиной к двери, смотрит в окно, словно ждет меня, мелькнула мысль. Я вошел в комнату, но не успел сделать несколько шагов, как она стремительно, точно ее укусила змея, повернулась ко мне. Мы стояли лицом к лицу, почти вплотную, и я слышал ее учащенное дыхание, будто она не могла восстановить его после хохота и беготни по лестнице.

— Чего тебе? — спросила она меня, словно малыша, и закусила губу, потом сжала кулаки, будто собиралась меня ударить.

Я отвел в сторону ее кулаки, слишком уж она совала их мне в лицо. Однако она ударила меня и вцепилась мне в волосы. Я вскрикнул от боли — мне показалось, что она выдрала у меня половину волос, — и завернул ей руки за спину и прижал ее к себе. Она застонала, губы у нее раскрылись… больше она уже не смеялась.

Случилось это утром, а после полудня мы опять оказались вместе, в хлеву на соломе. С тех пор мы искали и находили друг друга повсюду, где только можно было; в доме, в хлеву, даже возле дома. Несколько воскресений подряд Хана не ходила в церковь, словно не имея сил остаться хотя бы на одно воскресенье без любви. Если дома оказывалась Туника, мы отправляли ее пасти скот, и время, которое Топлечка проводила в молитве, принадлежало нам. Постепенно нам ничто уже не мешало и ничто не смущало, точно вдруг ко всему мы стали безразличны, и разве что плач ребенка заставлял меня вспоминать все происшедшее, всю свою жизнь — а так у меня будто разум провалился в какую-то бездну. Наше безразличие принесло свои плоды. Однажды воскресным утром Топлечка раньше вернулась от мессы — или просто ушла посередине, или вообще не ходила — и застала нас.

Шум и крик начался в доме, на улице, словно вдруг вспыхнул пожар.