В деревне - Иван Потрч

месте, поджидая меня. Я заметил, что она выглядывала меня в овраге, однако так никогда и не узнал, видела ли она, как мы сцепились с Ханой, — в тот день она словечка не проронила, ни на обратном пути, ни дома. А Хана, та полыхала, лицо у нее было пунцовым, но и она притихла, что редко бывало. Скорее всего, ей было безразлично, видела нас Туника или нет.

Я стал побаиваться ее, вспоминая, как она вдруг всем телом прижалась ко мне, и меня чаще одолевали мысли о том, как податливо она лежала под моими кулаками, каким влекущим был ее устремленный на меня взгляд, как она улыбалась. Да, ей было безразлично, даже если б подошла Туника! Сладостная дрожь, охватившая меня тогда, возникала снова и снова, и снова и снова я трепетал, полный страсти, подчинившей меня, когда я с ней боролся.

Кажется, Хана и сама испугалась. В доме воцарилось блаженное спокойствие, или по крайней мере так казалось, и очевидно было — я убеждался в этом тысячу раз на день, — что она меня избегала, проходила мимо, не замечая, прекратила свои насмешки и шуточки.

А Топлечка с каждым днем становилась все более неуклюжей, неповоротливой и дремливой. Она бродила по дому, по полям, присаживаясь где попало, но покоя не находила. Я чувствовал, как она искала меня, взгляд ее шел за мной, и она старалась задержаться рядом или посидеть, насколько это было возможно. Я не мог бы сказать, что ее влекло ко мне, вряд ли она узнала о Хане и о нашей схватке в лесу — Туника держалась тише воды, ниже травы и не стала б болтать, если и видела. На меня Топлечка навевала лень и дремоту — вся она: и ее певучий говор, и ее мозги.

Как-то села она на порожек погреба, широко расставив ноги, меня коробило от этого, и устремила на меня пристальный взгляд — я насаживал мотыги на ручки.

Из дома вышла Хана, заметила нас и остановилась, завязывая платок. Подошла ближе, нагнувшись, подняла мотыгу, взвесила ее на руке.

— Эта хороша? — спросила и, не дожидаясь ответа, повернулась и ушла в виноградник за домом.

И оттуда послышались удары по твердой земле, более частые, чем раньше, — ведь теперь там были двое, Туника и Хана. Мне не терпелось покончить со своим делом и присоединиться к ним.

— Эта вроде исправилась… — начала Топлечка.

Я промолчал, не зная, что она хочет этим сказать.

— Умаялась, — пояснила Зефа.

Я что-то пробурчал, тем и ограничился.

— Да ведь ничего и не было, да, не было. — Вздохнув, она медленно, будто у нее не оставалось в жизни никаких забот, зевнула и дополнила: — Ничего, кроме того, что ее научили. О господи, ай нет?

— Чему ж быть иному, научили… — Я должен был что-нибудь сказать.

Зефа опять молчала, глядела то на меня, то на мою работу.

— О господи, не могу я видеть, как ты топором рубишь! — вдруг запричитала она, прикрывая платком глаза. — О господи, себя не порань!

Я продолжал свое дело.

Она поднялась со стонами да вздохами, глянула куда-то поверх моей головы на ветки и опять громко вздохнула.

— Лучше всего было б, если б ее кто взял, — вдруг выпалила она.

Теперь я смотрел на нее. Словно чего-то испугался. Позже я много раз себя спрашивал, что заставило меня в тот момент оробеть. За землю испугался? Того, что Топлечка выдаст Хану замуж и переведет землю? Не знаю, но Зефе бросился в глаза мой испуг, и она принялась разъяснять свою мысль.

— Ей-то приданое мы бы как-нибудь сколотили, — сказала она.

Я только глядел на нее.

— Ну да, я думаю, у вас так же будет, когда Марица замуж выйдет, тебе тоже в деньгах долю выплатят. А у нас… — она запнулась, подбирая подходящее слово, — мы вдвоем Хане заплатим.

Только теперь до меня дошел смысл ее слов. Она предпочла бы отделаться от дочери и подумывала о том, что я женюсь на ней самой. Мне, однако, все эти ее околичности были чужды, они раздражали меня, как раздражала ее медлительная и тягучая речь.

Я взял мотыгу и ушел. Работал, окапывая виноград и стараясь не повредить лозу, на которой уже созревали плоды, а потом мой взгляд пошел по винограднику.

Впереди работали девушки, они двигались друг за другом, точно уже успели повздорить. Я хотел было их окликнуть, чтоб подождали, веселее идти вместе, но передумал. Хана сняла свою красную кофту и повесила ее на колышек. Кстати было бы ее спросить, не начала ли она линять и когда совсем сменит кожу — так у нас шутили, — однако я предпочел промолчать. Я смотрел на виноградник и иногда совсем не видел Тунику, а только Хану и словно чувствовал силу ее ног, которые тогда крепко сжали меня и не хотели отпускать, снова слышал я ее слова: «Боишься? Ты и с Туникой спутался?» Хана была легка на ногу, с ловкостью серны передвигалась она по винограднику, без задержки проскальзывала между колышками. Я смотрел на ее ноги в грязных башмаках, а когда она нагибалась, видел ее бедра, чувствовал груди под рубашкой, остро торчавшие, когда она выпрямлялась, она потягивалась и играла своим телом, как молодая кобыла, у которой каждое ребрышко жило само по себе. Знает Топлечка, чего она хочет, думал я, вот и старается побыстрее от дочери избавиться, хотя ни единым словечком Зефа себя не выдала. Я работал и мог вдосталь думать о том, как Хана покинет дом и уйдет к кому-нибудь, я мог думать о Тунике, которая не произносила ни единого слова, но иногда все мои мысли вдруг обращались к Хане, причем вспомнилось не только то, что произошло в лесу, — она постоянно возникала перед моим взором, но чаще всего я видел ее в хлеву, и должен признаться, мурашки пробегали у меня по коже, когда я вспоминал о хлеве. Однако в мыслях моих не было еще ясности. Думая о Топлечке, я тут же начинал думать о земле, а когда представлял себе Хану — такое