В деревне - Иван Потрч

— Растут у меня груди. Чувствуешь, как растут!

Я не знал, что отвечать, как поступить.

Перед глазами у меня встала Хана, ее голая шея.

— О господи, да ты никак озлился на меня? — и стала ластиться. — Ведь ты не уйдешь от нас?

— Почему?

Я долго ждал, пока она ответит.

— Из-за Ханы. — И, подумав, добавила: — О господи, как мне быть теперь без тебя, Южек? Помру! Эта жаба живьем бы меня сожрала!

Я освободил свою руку, пожалуй вопреки своему желанию, вроде бы никакой причины не было; нет, не хотелось мне ее убирать — просто слишком уж много всего свалилось сразу на мою голову. Позже я пожалел об этом слоем поступке, но в тот миг все произошло инстинктивно, и было поздно что-либо исправлять.

— Знаю я, знаю, — пустила она слезу, — не выносишь ты меня больше. Ты такой, как все. Но ведь… ведь сама я виновата!

Она встала, задыхаясь от плача.

— Зефа!

Она обернулась уже от самой двери, и до меня донесся ее свистящий шепот:

— Только вот что тебе скажу — берегись этой собаки бешеной! Обходи ее стороной, если добра хочешь себе и ребенку.

— Зефа!

— А меня ты в покое оставь! Оставь…

Она ушла, не вернулась — и я за ней не пошел, я уснул, чуть мне удалось справиться со своим страхом, а вдруг попадется мне в сенях Хана, Хана с лампой и в расстегнутой рубашке.

Вот что произошло у нас в первый день, в первый же вечер, как Хана вернулась, а все остальное происходило позже, сперва во время сбора листьев, потом при заготовке кормов да на покосе и еще когда Топлечка родила.

У Ханы язычок был дай бог, верно, но уже на следующее утро она впряглась в работу: она боронила на коровах, дробя вывороченные плугом комья, и вскоре не было уже такого дела по дому, куда бы она не вмешалась своим языком и где бы не чувствовались ее руки. Топлечка — а она тяжелела с каждым днем — все больше оставалась дома и приговаривала:

— Хана есть Хана, что поделаешь, пора у нее такая, за двоих все исполняет. А я уж, о господи, ни на что не гожусь!

И в самом деле на нее смотреть было тяжко. Живот уже ничем нельзя было скрыть, а в лице она становилась все более полной и красной, точно раздувало ее. И постоянно у нее в голове была Хана, и постоянно она в чем-то себя утешала.

— Молодая она, да, но вот найдется парень покрепче, скрутит ее! Иного и быть не может! Своей спиной почувствует, своей шкурой заплатит за язычок свой. Жизнь ее укротит.

Она улыбалась мне, когда мы были одни, в каморке ли, в хлеву ли, но улыбка у нее была страшной. Казалось, она все время боялась за дочь и радовалась, что и на нее найдется управа. Боялась ее и то и дело поминала в разговоре, а я слушал себе да помалкивал. И молчание мое очень ей не нравилось.

— Почему ты ей не ответишь? Почему ты ей все спускаешь? — подбивала она меня, но я молчал. И только однажды ответил:

— С бабами я спорить не буду.

Она подумала-подумала и согласилась:

— Да, прав ты! Оставь ее! Оставь ее, словно вовсе и не примечаешь!

Вот так она мне внушала, предостерегала, боялась она за дочь — «оставь ее, словно вовсе и не примечаешь», — но я-то Хану видел, все чаще и чаще попадалась она мне на глаза, хоть я и не любил ее дерзкий язык. Лучше и не говорить о том, как она себя вела. Она старалась любой ценой разозлить меня, вывести из себя. Целый божий день язвила по моему адресу, особенно сладко, если кто из соседей проходил мимо, а то по воскресеньям после мессы. Нет, об этом рассказать невозможно! Одно по сей день и сегодня живет во мне, не позабылось — жуткая ненависть к ней, которая стала тлеть у меня в груди той весной, год назад. Я искал случая ее отдубасить, и по сей день, стоит мне об этом вспомнить, так и чувствую свои пальцы в ее лохматых космах, чувствую прикосновение ладоней к ее щекам, к лицу, которое все время смеялось, щерилось и показывало мне зубы, эти ее проклятые зубы. Лучше б было и сейчас не вспоминать об этом…

Не помню уж, то ли осенью листья поздно осыпались, то ли снег рано выпал, в общем, не успели мы набрать листьев, и к весне нечего нам стало стелить скотине.

— Нету больше листьев, стелить нечего! — коротко сообщил я за ужином.

— О господи, верно! — озабоченно и сокрушенно вздохнула Топлечка.

И до конца ужина никто не раскрыл рта. Поэтому, когда мы встали из-за стола, я, зная, что назавтра никаких дел особых нет, спросил:

— А что, может договоримся сходить в Дрстелиняк? — Дрстелиняк — это была такая местность под Гомилой, ближе к Драве, где у Топлеков был лес. — Собирать-то придется!

— О господи, верно, — опять завздыхала Топлечка и посмотрела на дочерей. — Туника! Хана! Вы слыхали?

— Я и сама знаю, что я только для работы в доме, — отрезала Хана и вышла.

Топлечка заныла, как бы ей самой хотелось пойти в Дрстелиняк и как жаль, что приходится просить об этом детей. Ну и, ясное дело, кончилось все Ханой.

— Ладно, девонька, погоди, все тебе отольется! Я-то тебя хорошо знаю, так просто тебе по жизни не погулять.

Мы с Туникой оставили ее причитать, а на другое утро я с обеими девчонками на телеге отправился в лес.

Хана и Туника расположились на сене, и, забираясь через борт в телегу, Хана не утерпела, чтоб не высказаться:

— Ух, как графини какие поедем!

— Только б, Южек, с вами чего не случилось, —