Великие научно-фантастические рассказы. 1939 год - Кэтрин Л. Мур

старых порядков. Люди очерствели, лишились иллюзий, стали циничны и прозорливы. Элдридж зовет таких «нечестивыми грешниками». И тем не менее это был золотой век науки. Говорят, она расцветает в такие сложные времена.

Однако вы знаете, что творилось с политикой и экономикой. В мире царили хаос и анархия. То было саморазрушительное, дикое, чудовищное время, кульминацией которого стала Вторая мировая война. И если Первая мировая привела к рефлексии и цинизму, то Вторая вернула нас в лоно религии.

Люди с ужасом вспоминают «безумные десятилетия». Они достаточно натерпелись и не хотят повторения. Поэтому и отказались от того, во что верили в то время. Понимаете, их мотивы ясны и похвальны. Эта свобода, эта прозорливость, этот отказ от старых порядков – все они в прошлом. Напрочь забыты. Сейчас мы живем во вторую викторианскую эпоху. И в этом нет ничего удивительного, ведь история подобна маятнику, и сейчас он качнулся обратно, в сторону религии и традиций.

С тех пор сохранилось одно – уважение человечества к научному знанию. У нас появились запреты: разводы не одобряются, женщинам нельзя курить, пользоваться косметикой, носить открытые платья и короткие юбки. Но ограничения не коснулись науки. Пока не коснулись. Поэтому заниматься ею следует с осторожностью, чтобы избежать народного гнева. Скоро людей несложно будет убедить, что именно наука виновата в ужасах Второй мировой. Отис Элдридж в своих речах подошел к этому выводу очень близко. Они станут говорить, что наука вытеснила культуру, а технологии – социологию и отсутствие равновесия чуть не привело мир к гибели. И мне кажется, в некоторой степени будут правы.

Знаете, что нас ждет, если все-таки дойдет до этого? Научные исследования могут запретить вовсе. В лучшем случае наука окажется под полным контролем государства и сама задохнется. На то, чтобы справиться с последствиями катастрофы, уйдут тысячелетия. Ваши испытания могут стать последней каплей. Вы настолько взволновали общественность, что с каждым днем успокоить ее все сложнее. Я предупреждаю вас, Джон. Последствия лягут на ваши плечи.

На мгновение воцарилась тишина. Харман выдавил из себя улыбку.

– Бросьте, Говард, вы боитесь собственной тени. Вы что, всерьез считаете, будто весь мир готов вернуться к Темным векам? В конце концов, разве умные люди не понимают, как важна наука?

– По моим наблюдениям, таких осталось не так уж и много. – Уинстед достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком. – Элдридж основал Лигу праведников – сокращенно ЛП, – и за пару месяцев она разрослась до невероятных размеров. Только в Соединенных Штатах насчитывается двадцать миллионов последователей. Элдридж возомнил, будто после выборов Конгресс окажется в его руках, и, похоже, это не просто дешевый блеф. Уже сейчас вовсю лоббируется законопроект, запрещающий испытания ракетно-космической техники. Подобные уже приняли в Польше, Португалии и Румынии. Джон, не за горами открытые гонения на науку. – Уинстед быстро и нервно курил.

– Но если у меня получится, Говард, если получится?! Что тогда?

– Ну согласитесь – вероятность невелика. Вы ведь сами рассчитали, что шанс вернуться живым – один к десяти.

– Какая разница! Будущие испытатели учтут мои ошибки, и шансы на успех возрастут. Это называется научный метод.

– Толпа о ваших методах не знает и знать не хочет! Ну, что скажете? Вы отмените испытания?

Харман вскочил, с грохотом опрокинув стул.

– Вы понимаете, о чем просите? Хотите, чтобы я взял и отказался от дела всей своей жизни, от своей мечты? Думаете, я буду сидеть сложа руки и ждать, когда ваши драгоценные массы проявят благосклонность? Да я буду ждать до самой смерти! У меня есть неотъемлемое право стремиться к знаниям. У науки – неотъемлемое право свободно развиваться. Я прав, а мир, пытаясь мне помешать, ошибается. И пусть мне придется непросто, я никогда не откажусь от собственных прав. Вот вам мой ответ!

Уинстед только грустно покачал головой.

– Джон, вы заблуждаетесь, когда говорите о «неотъемлемых» правах. То, что вы зовете «правом», на самом деле привилегия, данная вам с общего согласия. То, что общество принимает, считается правильным, а что нет – ошибочным.

– И ваш приятель, Элдридж, согласился бы с подобным определением «праведности»? – с горечью спросил Харман.

– Нет, не согласился бы, но это и неважно. Возьмите, например, африканские племена каннибалов. Они были воспитаны в традициях каннибализма, и их общество поощряло эту практику. Для них людоедство было правомерно, и почему бы нет? Видите, насколько все относительно, насколько бессмысленны разговоры о «неотъемлемых» правах на проведение испытаний.

– Знаете, Говард, вам надо было пойти в адвокаты. – Харман не на шутку разозлился. – Ваши аргументы стары как мир. Боже, вы что, пытаетесь доказать мне, будто это преступление – быть несогласным с толпой? Вы отстаиваете серость, однообразие и полную ортодоксальность? С такими, как вы, наука загнется скорее, чем под давлением правительственных запретов. – Харман с упреком ткнул пальцем в главу института. – Вы предали науку и традиции славных бунтарей: Галилея, Дарвина, Эйнштейна и их собратьев. Что бы вы с вашими индюками ни говорили, завтра моя ракета взлетит, как и планировалось. На этом все. Я не стану слушать вас ни секунды. Убирайтесь!

Глава института весь побагровел и повернулся ко мне.

– Молодой человек, будьте свидетелем, я предупреждал этого упрямого олуха, этого… пустоголового фанатика, – договорил он, захлебываясь, и с негодующим видом удалился.

Харман посмотрел на меня.

– Ну, а ты? Что-то мне подсказывает, что ты с ним согласен.

Я мог ответить только одно:

– Вы платите мне за то, чтобы я выполнял ваши поручения, босс. Я за вас.

В этот момент вошел Шелтон, и Харман отправил нас в сотый раз перепроверять траекторию полета, а сам пошелспать.

Следующий день, пятнадцатое июля, выдался замечательным. Я, Шелтон и Харман переправились через Гудзон в приподнятом настроении и направились к полигону, окруженному отрядом полицейских, в центре которого сверкал в своем величии «Прометей».

Вдоль ограждения, установленного на безопасном расстоянии от ракеты, собралась несметная толпа. Сотни людей выкрикивали проклятия. На один короткий миг, когда толпа расступилась перед сопровождавшими нас полицейскими мотоциклами, на нас обрушились проклятия такой силы, что я, честно говоря, почти пожалел, что мы не последовали совету Уинстеда.

Но Харман не обращал на них внимания, только раз презрительно ухмыльнулся в ответ на выкрик:

– Вот и Джон Харман, сын сатаны!

Он с невозмутимым спокойствием руководил приготовлениями. Я проверил герметичность внешних стен толщиной в один фут, осмотрел шлюзы и удостоверился в исправности очистителя воздуха. Шелтон отвечал за состояние защитного экрана и топливных баков. Наконец, Харман влез в неуклюжий скафандр, убедился, что тот в порядке, и объявил о своей готовности.

Толпа заволновалась. Кто-то наспех сколотил дощатый помост, и теперь на нем возвышался человек необычной наружности: худой, высокий, с изможденным лицом, как у аскета, и белоснежной гривой волос. Его глубоко посаженные горящие глаза смотрели исподлобья. Это был Отис