Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Тем временем Игелка вытащил чекушку водки, банку паштета, хлеб и заявил, что мы должны выпить за Новый год. Выпили. Пошло хорошо. Тадзио заметил, что ему сразу полегчало, стали хохотать. Потом мы скинулись и послали Игелку купить пол-литра водки и селедку. Он помчался на Сен-Поль к Домбровскому и всё принес. Уже совсем рассвело, за окном пошел снег большими хлопьями. Мы все растрогались и опрокинули «по бадейке», как говорит Тадзио. Хлоп, хлоп, хлоп — хлебушек с маринованной селедочкой, и дальше хлоп. Я уже хорошо поддал, Тадзио и Игелка абсолютно пьяные. Но мы держали фасон. Игелка предложил нам помочь.

Втроем, шатаясь, мы спустились вниз, взяли тележку и тронулись в путь. Было около десяти. Сыпал густой снег, тихо и спокойно. Над Сеной пусто, ряд склоненных деревьев, дома, левый берег — все терялось в снежной дымке и исчезало из виду. Снег попадал за воротник, таял на лице и толстым слоем оседал на руках и шляпе. Он был настолько густой, что Тадзио, размахивая руками, кричал «расступись, дайте пройти почетным носильщикам», разгребал руками хлопья и говорил сам с собой.

Около станции метро «Ар-э-Метье», почувствовав жажду, мы зашли выпить пива, после пива — коньячок. Вышли на бульвары и около ворот Сен-Мартен зашли на кирш{1}. Нас несло. Сейчас уже и я был почти пьян. Мы буровили всякую чушь, Тадзио, проходя мимо полицейских, кланялся и говорил: «Почувствуй дух, ты… в пелерине», — одним словом, пьяная компания, держащаяся за тележку. Около двенадцати часов мы приплелись на Сен-Лазар. С грохотом и одышкой поднялись на седьмой этаж.

Снег шел и шел, беспрестанно засыпая весь город. Мы снесли вещи, уложили на тележку, всё накрыли палаткой и отправились в путь. Вьюга разбушевалась не на шутку, мы чувствовали, что будет тяжело. Шаг за шагом начали толкать тележку, ноги подворачивались и скользили. От Сен-Лазара до Рёйи около шести километров. На бульварах мы протрезвели совершенно. Тяжело дыша, плелись нога за ногу. От ворот Сен-Дени до площади Республики бульвар слегка поднимается в гору. Если бы нам не помог один француз, который сжалился, видя наши пустые старания, не знаю, как бы мы сдвинулись с места. Снег продолжал падать и покрыл город толстой шубой.

Мы замолчали и с упорством продвигались метр за метром. Несмотря на мороз, пот заливал лицо, и мы были мокрые с головы до ног. В конце концов через пять часов такого движения подъехали к гостинице. Тадзио спешил на свидание и сразу уехал, а мы с Игелкой отнесли наше барахло в номер. Потом с пустой тележкой к Польскому дому. Это уже были мелочи, так как улица Крийон рядом. Мы отдали тележку, я обнял Игелку, поблагодарив его за помощь. Если бы не он, вдвоем мы бы не справились. Потом я вернулся на Сен-Лазар.

Я так устал, что, усевшись в коридоре, совершенно без повода начал плакать. Только когда отдохнул немного, мы с Басей спустились вниз и, забрав несколько последних мелочей, на метро поехали на «Рёйи».

В почти нетопленном номере отеля нам показалось жарко. Шестнадцать месяцев на той голубятне нас доконали.

6.1.1941

Нам обоим кажется, что мы в санатории для нервнобольных. Нам так хорошо, так спокойно и удобно, что порой мы ни о чем не думаем. Мы наслаждаемся всем. Нас приводят в восторг кровать, раковина, отдельная плита, газ, электрический свет, шкафы, пол, покрытый линолеумом, и даже люди: хозяйка, проклинающая оккупацию и включающая на полную громкость радио с сообщениями из Англии, пекарь и его жена, приветствующие нас, как в старые времена, улыбками толстых и добродушных людей, лавочница с дочерью, ехидной француженкой, склочный marchand des vins[269], бывший летчик, симпатизирующий Басе, который, завидев ее, кричит клиентам: Voyez-vous, madame est Polonaise. On les aura, n’est-ce pas, madame?![270]

Нас все узнали и снова приняли в свой quartier, в большую семью постоянных жильцов «Отеля дю Коммерс». Владелица отеля порекомендовала Басю в «своих» магазинах, где ее без труда приняли. Люди здесь совершенно другие, немного как в провинции. Не эта ужасная, корыстная и наглая голытьба IX arrondissement[271]. В отеле те же жильцы, что и раньше; даже соседи за стеной те же. Она — по-прежнему толстая и впечатляющая объемами форм, он — маленький, симпатичный, тщедушный и младше ее. И снова до нас долетают звуки их громких и сложных ласк.

Под вечер я возвращаюсь домой, и мне кажется, что время остановилось, что еще «до того». Я с нежностью смотрю на фигуру у входа, на искусственный грот, заросший плющом, и на дерево под окном. Смешно — в гостинице я обрел дом.

Нам не хочется ничего делать, распаковываться, устраиваться. Мы ложимся в постель, включаем ночную лампу и читаем. Лежать и читать. Нет больше ледяного каменного пола, нет проблем со спиртом, не нужно ходить по комнате в пальто, можно мыть руки в теплой воде и можно спать в пижаме без свитера и шарфа на голове. Как сон.

7.1.1941

Мы уже знаем, чего нам следует придерживаться. Господин советник Швербель пришел в Сочельник в приют на авеню Ваграм и после ужина произнес речь перед поляками. Речь была в духе позитивизма и завершилась красноречивой, программной строфой из стихотворения Асныка:

Trzeba z żywymi naprzód iść,

Po życie sięgać nowe,

A nie w uwiędłych laurów liść

Z uporem stroić głowę[272].

Verstanden?[273] Есть что-то пикантное в этом гестаповце, декламирующем позитивистские стихи Асныка в польский Сочельник. После речи господин советник отправился в комнату госпожи маркизы, и там они вместе пели польские колядки. Господин советник любит музыку, красиво поет. А наши слушали их в коридоре. Э., интеллигентный человек, и Б., рабочий (Э. записал стишок, вот откуда у меня эта строфа), оба, рассказывая мне об этом, сделали вывод: «Пан Б., — он точно поляк!» Да, раз читает стихи Асныка и поет польские колядки. Этого достаточно. Я ответил им, что если он поляк, то я — немец. Если в этом году господин советник возьмет на себя инициативу организовать мессу за упокой душ Пилсудского, Дмовского и Дашиньского{2}, то привет! Тогда Польша точно независимая.

10.1.1941

С Нового года держится мороз, и погода совершенно не парижская. Свежо, улицы покрыты толстым слоем снега. Убирают его очень редко, и можно прекрасно ездить по всему Парижу на санях. С едой всё хуже. Повсюду продается большая брюква, так называемая rutabaga[274].