Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

— Да… У меня есть человек, которого я люблю.

— Вы могли бы ему изменить?

— Думаю, да. Но не сердцем!

— Все равно. Разве вы не чувствовали бы необходимости, почти обязанности сказать ему об этом?

Возмутившись:

— Ну что вы, ОБ ЭТОМ НИКОГДА НЕЛЬЗЯ ГОВОРИТЬ!!

Эта беседа напомнила мне разговор со знакомым почтальоном, еще до войны. Он показал мне порнографические фотографии занятий любовью вчетвером: он с женой своего друга, друг с его женой. Рассказывал мне в подробностях, как это делается. Я спросил его:

— Как это? Вы позволяете другому делать с вашей женой всё? Целовать и…

Он возмущенно перебил меня:

— Всё, только не целовать. ГУБЫ МОЕЙ ЖЕНЫ — МОЯ ЛИЧНАЯ ВЕЩЬ!

И после этого спорь с ними.

17.12.1940

Холодно. Главная тема всех разговоров: ЕДА. Тема всех мыслей: ЕДА. Проезжая сегодня около Нотр-Дам, я невольно подумал: «Вот бы скульптуры были из сливочного масла. И чтобы никто об этом не знал!» После чего я пытался вспомнить, где в Тибете на самом деле делают большие скульптуры из масла. Я точно знаю, что там делают такие скульптуры. А когда закончится война, в соответствии с желанием всех, то… то, прежде всего на больших кораблях приплывут американские консервы… А потом я думал о вечности и понял, что значит привычка. Гораздо проще представить себе бесконечность, ведь ты с детства слышишь о ней. В то же время совершенно невозможно представить, что вечность не имеет начала. Эта мысль способна заставить глазные яблоки сделать оборот на 180 градусов.

18.12.1940

Очень характерно. Вечером на ужине в польском ресторане. Коллекция литографий и гравюр, которыми был украшен зал, представляла костюмы польской армии времен Наполеоновских войн и Ноябрьского восстания{132}. После вступления немцев в Париж сюда прибежала французская полиция и велела немедленно снять со стен «картонки». (Хорошо, что не заставили сжечь…) Хозяйка взбунтовалась и ничего не сняла. А тем временем в заведение стали заглядывать немецкие офицеры, нередко говорящие по-польски. Некоторые из них даже стали «штаммгастами»[260]. Французская полиция примчалась во второй раз и сказала, что, если она не снимет картонки, они закроют заведение. Она сняла, и на стенах остались светлые прямоугольники — следы картин. Пришли немцы и подняли крик. Где картины? Что вы с ними сделали? Она рассказала о полицейском приказе. Немцы были возмущены и приказали ей немедленно повесить всё обратно. «Мы ничего не имеем против польской армии. Поляки всегда были героическими солдатами. Настоящая война была в Польше, а не здесь…» Говорил это прапорщик вермахта.

И все картинки висят на своих местах, а поляки, которые сюда приходят, в восторге. Наша доверчивость не изменилась со времен разделов. Помахать нам бело-красным флажком, отдать дань уважения героям, позволить спеть «Боже, ты Польшу опекал веками…», «Роту», «Еще Польша…», «Первую бригаду» — и можно достичь многого. Неудивительно, что столько французов каждый день попадается на удочку их мнимого великодушия, на сотрудничество с Германией в новой Европе, о которой все больше разговоров. Судя по тому, что говорят по радио, немцы своей глупостью все испортили. К счастью. Слишком они нас ненавидят, чтобы руководствоваться только психологией.

19.12.1940

Очень важной проблемой в жизни теперь являются ОЧЕРЕДИ. Я стою в очереди и слушаю. Стою в толпе баб, в толпе существ, похожих на живые карикатуры Домье{133}, гравюры времен Революции в музее Карнавале, вязальщиц. Существа в грязном тряпье, в растоптанной, липкой от грязи обуви, в спадающих чулках, с всклокоченными волосами. Все они состязаются в количестве очередей, которые они сегодня уже отстояли, и в количестве времени, проведенного в очередях. «Два часа, pensez-vous[261], до чего мы дошли. Вчера на обед я должна была…» Здесь следует подробное описание ее действий на кухне. А потом опять мясо, сахар, масло, картофель. Вдруг крик. Кто-то пытается втиснуться в начало очереди. Несколько разъяренных баб бросаются вперед и начинают выговаривать resquilleuse[262], призывая в свидетели ближайшее окружение. Тысячу раз повторяемое на все тона: Ah non, ça alors[263] кипит в ропоте остальных. Тут выясняется, что женщина, пытающаяся пройти без очереди, беременна.

Она крутит своим преднамеренно обнаженным животом и огрызается. Она похожа на толстый жестяной волчок, который во время вращения издает различные звуки и жужжание. У беременных женщин приоритет, у них есть приоритетная карточка, выданная в мэрии, и они могут не стоять в очередях. Бабы возвращаются на свое место, бормоча: «Никто не спорит о месте — pensez-vous — но справедливость должна быть quand même…»[264] Особенно, что касается беременных, очень подозрительно, потому что в начале, когда не было официальных карт беременности, полученных на основании медицинского заключения, в очередях появилось много беременных женщин, требующих priorité. Они получили его благодаря местному культу беременности. Однако когда под платьем или пальто были обнаружены подушечки и другие ухищрения, хорошие времена закончились. Теперь первой, с трудом удерживаемой реакцией яростных мегер является стремление ощупать живот пытающейся пролезть без очереди женщины. On connaît bien ces femmes enceintes…[265] не преминут добавить они, проталкиваясь обратно на свое место движением клопа, ползущего за планку кровати.

Временная сумятица прекратилась, бабы опять говорят. Мясо, сахар, консервы «Олида», смалец, фасоль. И снова: мясо, сахар, «Олида»… Многие из них приносят в очередь вязанье и вяжут. Мне часто хочется связать им руки, спицей проколоть язык и бросить. Как той мегере на ужасных первоапрельских открытках. От философских трактатов о еде можно потерять сознание. Они говорят с такой жадностью, с такой завистью, особенно когда речь идет о ком-то, кто получил, например, посылку из деревни, выискивая так каждый кусок, что в конце концов весь мир превращается в ЖРАТВУ, ПИТЬЕ, СОН и СР… Постоянно кто-то выбегает из очереди и четко указывает человеку, стоящему впереди, je suis derrière vous[266] (это свидетель в случае возникновения спора или возражений тех, кто стоит сзади), заглядывает в магазин и возвращается с новостями. Со злорадной радостью в голосе говорит: «Тем, в конце, уже не хватит». Говорит намеренно громко, чтобы услышали те, в хвосте. В хвосте очереди поднимается ропот, все громче и громче, и баба с удовольствием добавляет: «C’est pas la peine d’attendre[267], нужно было приходить раньше». Сразу крики: «Не каждый может прийти раньше… Не всегда можно…» А баба поддерживает дискуссию и начинает рассказывать: Mais MOI… ET MOI… SI...[268] Она одна такая умная, надо ЕЙ подражать, и все будет нормально. Крики и