Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

20.11.1940

Прояснилось положение поляков в Париже. Благодаря, собственно говоря, невероятному событию. Немцы, а точнее, гестапо сформировало особый «Отдел по делам поляков», во главе которого стоит некий господин советник Швербель. Немец окончил польскую гимназию во Влоцлавеке, прекрасно говорит по-польски и «присматривает» за всеми нами. Поляки располагаются в основном в трех приютах, которые после долгих сражений с католическим «Каритасом»{128} возглавила так называемая Маркиза, полька по происхождению, француженка по мужу. Она подружилась с этим немцем, с его помощью посадила в тюрьму священника Цегелку и правление неудобного ей совета при польской Церкви в Париже, гестапо завело точную картотеку и — порядок. Господин советник приобрел в приютах доверчивых друзей, которые передают ему письма для семей в Польше («Я отправлю»), разговаривает о польской литературе и культуре, et voilà…[247] Идиллия, при которой, естественно, может дойти очередь до меня и моих друзей. Но может и не дойти. Занимаюсь своими делами.

Во всех французских учреждениях пока еще путаница, а хуже всего в полиции. Я чувствую себя совершенно опустошенным. Политика стала частью жизни. Вечные вопросы: когда все закончится, что будут делать немцы, что будет с Балканами? Стараюсь избегать этих разговоров. Я знаю одно: сегодня 20 ноября и немцы не высадились в Англии. Это точно. Когда я думаю о войне, она всегда ассоциируется у меня с Наполеоновскими войнами. Это мое так называемое хобби, мой конек. Учебник Гитлера по наполеоновской эпопее снабжен плохими комментариями, а он по нему издает приказы и распоряжения. Наполеон тоже хотел высадиться, он даже сосредоточил войска над каналом, напугал англичан, но все обошлось. Война сейчас: ряд немецких кампаний в Европе и непрерывное состояние войны с Англией, в котором никак не дойдет дело до решающей встречи. Немцы покорили почти всю Европу, а на самом деле нет. Ну и самая главная проблема — РОССИЯ. Или и здесь будет сходство с войнами великого императора? В последнее время видно много фотографий Сталина. Может, хитро улыбающийся «отец родной» скажет однажды: «А теперь иди ко мне, у меня много места»? Немцы войдут в Россию и растворятся в пространстве, как кусок сахара в стакане чая. А потом англичане и американцы разгромят их под каким-нибудь Ватерлоо. Я мечтаю, я — Жецкий{129}, как, в принципе, и каждый поляк. Эта яростная война будет длинной, а что в результате получится, Бог знает. Несмотря ни на что, каждый прожитый день, спокойный день, важен, потому что он приближает к неизвестному концу.

25.11.1940

Осень в этом году холодная, но погожая. Парижские эмалевые солнечные дни. Под вечер сижу у окна, глядя на закат. Море крыш, которое видно с нашей мансарды, становится все более голубоватым, потом синим и холодным. Далеко в тумане Эйфелева башня с укрепленным на верхушке флагом со свастикой. И такого дождалась 51-летняя парижская матрона. И ее украсили. Сегодня я растопил печку и сидел в темноте, глядя в освещенное слюдяное окошко. Я все еще не могу прийти в себя, вспоминая сожженные тетради, польские журналы. Герои! П. знали, что я пишу. После вступления немцев в Париж они заставили Басю все сжечь. От страха. Хорошо, что несколько польских книг оставили. Они следили, чтобы Бася сделала это при них. Она вырвала из тетрадей с десяток листков. Осталось их как раз столько, сколько во мне моего прошлого. Я не буду ничего восстанавливать, да мне и не хочется. Даже то, что написано сразу, — всегда немного ложь, искаженная мысль, плохо переданный истинный звук. Это, как правило, та же мелодия, но написанная в другой тональности. Нет, хуже — часто мажор звучит как минор и наоборот. Самое чуткое ухо не поможет. Может, хорошо только то, что получается из прямого соединения пера и странного мира мыслей и ощущений? Во многих случаях чувствуется, что связь не является непосредственной, что она с трудом проникает через различные соединения, в которых слышатся глупые голоса телефонисток. Эти голоса телефонисток можно легко распознать в написанных вещах. Сколько усилий стоило Флоберу убрать их из своей прозы, чего они только не наплели у Бальзака!

Весь день я езжу по Парижу. С просторных бульваров я попадаю в темные и всегда разные (или те же, но все равно всегда разные) улочки, смотрю, думаю и не думаю, насвистываю, на перекрестках улиц вытягиваю руку, показывая направление, в котором поворачиваю, улыбаюсь полицейскому. Иногда жду, пока проплывет колонна серых автомобилей, и еду дальше. О чем-то разговариваю с памятником Мольера; памятнику Гамбетте{130} в Лувре я всегда говорю: «Самое время, чтобы немцы тебя демонтировали» (немцам, похоже, пришла в голову сия прекрасная идея), проскакиваю мимо церкви Сен-Жермен или смотрю картины, репродукции и антиквариат на улице Бонапарта. Ныряю в старые улочки и выплываю в приемной какого-нибудь министерства или отраслевого управления. Я знаю, что мне удастся сделать всё, но месяца через три. Те, на пороховом складе, тоже получат деньги. Между тем нужно писать письма и торчать в приемных. Я и торчу. Потом опять проезжаю через Сену и попадаю на улицу Фобур-Сент-Оноре. Красивые и раньше невидимые женщины ходят теперь пешком или ездят на лошадях. Экипажи, тильбери, кариолки. Париж выглядит как сто лет назад: маленькая и тихая улочка, стук конских копыт и маленькая карета с красивой женщиной, одетой немного а-ля Луи-Филипп. Я думаю о Жорж Санд, о леди Дадли, о герцогине де Ланже, о Листе… Победоносная армия ведет себя безупречно. Спокойные, приличные, хорошо воспитанные. Я не видел ни одного пьяного немца. Армия владеющих собой безумцев, выполняющая все указания главного врача, тоже безумца. Но впечатляют. Видано ли, чтобы женщинам уступали место в метро? Немецкие солдаты делают это с изяществом. Немцы используют тысячи способов, чтобы приручить французов, и готовят почву для «коллаборационизма», о котором говорят все громче. Ну и у нас уже ЕВРОПА. Мне вспоминается разговор с пареньком, которого мы встретили по пути в Париж. Тем временем слово «Европа» бросают вскользь, как первые теннисные мячи, когда противники взаимно оценивают реакцию. Осторожно, тихо и незаметно великое слово «Европа» заменит в официальном языке «Германию». Немецкий солдат перестанет сражаться за величие Германии, он будет драться за счастье Европы и для Европы. Завоевательный национализм, желая удержать в узде все больше побежденных народов, должен выдвинуть международные и идеалистические девизы и лозунги. Всегда одна и та же комедия — наполеоновская комедия, повторяющаяся точь-в-точь. Создание «независимых», новых государств. Еще