Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как в прошлом, так и в этом году, стоя над могилой, я думал о том, как схоже Его время с нашим. Год назад здесь, в Париже, было польское правительство, многочисленная и неинтересная эмиграция, и все было как во вступлении к «Пану Тадеушу», как в Его времена. В этом году развеялись многие надежды, эмиграция подалась в Англию, а в Париже остались выжившие, которые в соответствии с польской традицией грызутся между собой, несмотря на их небольшое количество. Бридж следует признать польской национальной игрой: торговля и розыгрыш. Это единственное, что наши умеют делать безупречно.
Потом мы пошли на могилу Оскара Уайльда. Мой скромный букетик был единственным украсившим большой, даже слишком большой склеп. Затем несколько минут молчания у могилы Бальзака. Там, внизу, его Париж. На западе краснеет небо, а чуть ближе — море синих крыш в тумане. Именно крыши так странно окрашивают его. «Расплываются». На дорожках тишина, скопище могил и запах астр. Венки из металла или из бусинок похожи на бублики.
3.11.1940
Все можно вынести в мире, если есть хоть одно любимое и любящее сердце. Афоризм из разряда «вареники — отличная вещь». Да, только действительно хорошие вареники трудно найти.
15.11.1940
Примерно в восемь утра я бегу вниз, вывожу велосипед из подвала и еду в Шатийон. Ехать мне почти час. Повсюду еще темно. По улице Ле Пелетье доезжаю до бульваров, пересекаю их и въезжаю на улицу Ришелье. Здесь темнее, чем на других ули-цах, потому что узко и тесно. Надо быть очень внимательным. Немцы ставят здесь на ночь свои грузовики и оставляют их без освещения. Сегодня впереди меня ехал парень и ударился головой в задний борт машины, не заметив ее. Он потерял сознание. Везде пусто. Я поднял его и помог дойти до ближайшего бистро. Вызвал «скорую». Половина лица разбита в кашу. Все мы матерились вслух. Полицейские правила, конечно, обязательны для всех, но не для них. За отсутствие красного фонаря на велосипеде штраф до 200 франков.
Проезжаю мимо Комеди Франсез и попадаю в Лувр. Понемногу светлеет. Иногда возле арки Каррузель проходит отряд солдат, исполняя строевую песню. В свежем утреннем воздухе немецкие слова песни плывут далеко, ударяясь о крылья Лувра и пропадают среди голых деревьев Тюильри. Есть в этом что-то настолько грустное и невероятное, что мне хочется сойти с велосипеда, встать на четвереньки и выть, как собака. Проезжаю Сену, пересекаю бульвар Сен-Жермен и качусь под гору бульвара Распай. Здесь снимают с проезжей части деревянное покрытие и кладут мостовую. Частенько можно видеть, как люди воруют в мешки снятые деревяшки. На дрова. Полицейский делает вид, что не видит, и они лихорадочно набивают мешки и растворяются в полумраке. Везде на улицах пусто и тихо, липкий туман, и все вокруг выглядит так, будто покрыто лягушачьей кожей. Блестящее и скользкое. От площади Данфер-Рошро я еду прямо до «Порт-д’Орлеан». Миную немецкий КПП, контролирующий движение своих автомобилей и повозок. Мимо меня с адским шумом проезжает взвод новеньких французских танков («Рено»), облепленных немцами. Проезжают мимо меня. Из каждой башни выглядывает одетый в черный мундир солдат. Останавливаются на дороге за городом, вылезают из машин и окружают молодого офицера. Тот резким голосом пролаял свои замечания. Учатся ездить на французской технике… Короткая команда, моторы начинают реветь, и весь взвод снова катится с грохотом и лязгом по мостовой.
Я приезжаю на фабрику, вернее, в бальный зал. Французы сонно копаются в бумагах. Здороваюсь с сотрудниками, Ça va? — Ça va! (У них всегда ça va.) Собираю бумаги (для решения разных вопросов) и возвращаюсь в город.
Посещение мэрии, префектуры полиции, Министерства труда, приютов. Каждый день нужно для кого-то что-то сделать, помочь, достать.
Сейчас все слушают лондонское радио. Каждый день сенсационные новости. Всем кажется, что немцы уже проиграли, что еще немного терпения, и наши победят. У меня свои взгляды на войну, и я не обольщаюсь. Ну что с того, что англичане разбомбили что-то тут или там. Это игра со многими неизвестными на долгие годы. Немцы заигрывают с Францией и любой ценой хотят изменить мнение французов в свою пользу, хотят сделать из Франции союзника и смять правительство Петена, как пластилин, до сих пор вроде бы сопротивляющееся. Есть два направления: одно пронемецкое, ратующее за сотрудничество с немцами; второе проанглийское — за создание свободной Франции в колониях и присоединение колоний к Англии. Ходят различные слухи об этом правительстве, но истину трудно понять. Газеты надиктованы. Я их не читаю.
На обед забегаю домой. С едой еще не так плохо. Внизу, у нашего дома, закрывается рынок, и торговки с тележками тоже разъезжаются на обед. Еще некоторые покрикивают, распродавая остатки: Allez-у, allez-y, tapez dedans, profitez… allez-y[243]. После обеда возвращаюсь на фабрику или опять езжу по делам. Иногда за день наматываю около 80 км только по Парижу. Под вечер возвращаюсь. Солнце прячется в стороне Елисейских Полей, опускается туман. В нашем районе, раньше спокойном, сейчас очень оживленно. Все бары, дансинги и публичные дома, закрытые в начале войны, открываются один за другим. Везде надписи: Nur für Deutsche Wehrmacht[244]. У входов в бордели иногда стоит очередь. За порядком следит унтер-офицер; богобоязненная Schwester[245] сначала ведет счастливчика на укол. Перед кабаре «Альказар», где с большим успехом идет «ревю с раздеванием», стоит временами целый взвод в две шеренги. Унтер-офицер берет в кассе входные билеты, возвращается, выкрикивает Rechts um[246], и вся компания входит по двое в здание. После представления их отвезут автобусами на площадь Пигаль, по команде они разойдутся по публичным домам и по команде вернутся. Чтобы хоть Париж был для них Капуей{127}…
Один день сменяется другим, и скоро Новый год. Все говорят: «Только бы пережить зиму — весной что-то сдвинется». Пройдет зима, пролетит весна, все скажут: «Ждем лето». Пройдет лето, и снова вернется проблема «как прожить зиму». И так
