Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

какие-то «Дикие поля», где разные Товяньские безнаказанно носятся наперегонки с бурей околесицы{9}. Но что еще может достаться народу — вечно бедному, вечно уничтожаемому и подавляемому, но имеющему очень большое самомнение, кафтанное и по-воеводски раздутое. Если бы мы были народом богатым, народом в пиджаках, с кошельком (не обязательно с «мошной»), наша история была бы, возможно, самой выдающейся в мире. В любом случае, самой героической. Между тем отношение мира к нам в лучшем случае дружелюбно-снисходительное. К нам относятся так же, как «культурные» антисемиты к евреям: «В конечном счете гадости делать нельзя…» Мы как тот нищий, что стучит в дверь, и, когда его угощают супом и хлебом, он вдруг выпрямляется и с привислинским акцентом, но по-французски возмущается, подкручивая усы: Madame, je ne mange que la langouste au mayonnaise[285]. Наша мания невежественного мученичества, вечная готовность умереть по любому поводу, принести любую жертву привели к тому, что француз или англичанин глубоко убежден, что нам расстаться с жизнью легче, чем человеку любой другой национальности. Естественно, с точки зрения чистой этики и морали, чести мы достойны уважения в большей степени, чем другие; но мир мыслит практически. Непрерывный конфликт нашей психики с психикой других основан на постоянном непонимании, противопоставлении теории практике, борьбе кавалерии с танками. (В эту кавалерию, брошенную на танки, я пока не могу поверить.) Мы оперируем понятиями рыцарской чести, постоянно подмешивая к ним комплекс неполноценности, господские замашки и, куда без нее, хамскую претенциозность. Теоретически мы делаем правильные выводы и противопоставляем их холодной, купеческой, строго выверенной мысли, в которой даже подлость оправданна, если в резуль-тате возможна конкретная польза. Мне всегда в такие моменты вспоминается один товарищ, с которым я играл в шахматы. Он принципиально не бил фигуры, не разменивал их ради «эстетики игры». Когда я это понял, я начал безжалостно использовать любой момент, когда чувствовал, что «ради эстетики игры» он совершает глупости. Я подставлял ему свои фигуры, зная, что он не будет их бить. Я часто отыгрывал не только фигуру, но и ПОЛОЖЕНИЕ в игре, что было еще важнее. И я бил все его фигуры. Он злился, говорил об «эстетике игры» и проигрывал. Он не мог не проигрывать. Нас уже знают с этой стороны. Знают, что ради «эстетики игры» мы совершаем глупости. И забирают у нас не только пешки, но и серьезные фигуры, хотя не знаю, удастся ли нам когда-нибудь ими поиграть. На пальцах можно пересчитать такие игры. А известно, что пешки бьют и en passant[286]… Культура? Культура для нас зачастую как губная помада. Пара мазков перед выходом на прием. После чего мы ведем себя вызывающе. Шелестят Бальзак, Флобер, Монтень, Шамфор, Маркс, Толстой, Шекспир, отличное соблюдение внешних проявлений «bon ton» (не всегда) и в то же время поразительное отсутствие такта. То отсутствие такта, в котором мы так часто упрекаем евреев. Мы на них очень похожи, и в этом, наверное, источник нашего антисемитизма.

Чехи. Гаха{10} все подписал, страна осталась нетронутой; со времен потери независимости не бунтовали, решили внутренне не сдаваться и воспользоваться первой возможностью, которая позволила бы им обрести внешнюю независимость. И зарабатывали деньги. Теперь они обретут независимость, тоже станут героями, их будут больше ценить и больше знать о них, чем о нас. Мне рассказывали, что в Париже 240 чехов-беженцев. Они не слоняются по приютам, не обнажают своей героической нищеты перед другими. Каждая из давно проживающих здесь чешских семей взяла, похоже, по одному беженцу и помогает ему. И денег им хватает. А мы? Вечное отношение разорившегося аристократа к еврею-арендатору. Смотри, еврей, на портреты моих предков, смотри на оружие на стенах, смотри на шрамы, полученные в поединках чести и одолжи мне, холоп, немного денег. А еврей иногда и одолжит со снисходительной улыбкой и пренебрежением, потому что шрамов, черных портретов и запекшейся крови не заложишь. Старое оружие? Смотря какое. У князя претензии… Нет. Никакое не «всем миром»{11}. Нужно спокойно сесть, снять пиджак, развязать галстук и пристально смотреть на шахматную доску. И повторять себе «я — поляк» без песни об улане и без мутной метафизики. Мы слишком много значим, слишком способны и находчивы, а вокруг слишком много капканов, чтобы позволять себе гарцевать по разным «Диким полям».

Словацкий с большим уважением высказывается о Жорж Санд. Мне что-то померещилось.

31.5.1941

В атмосфере Парижа чувствуется непонятное предлихорадочное состояние. Вечером мы пошли в «наше» кино. Перед киножурналом теперь транслируют короткое сообщение: «Дирекция кинотеатра просит публику вести себя спокойно во время просмотра новостей, любые демонстрации повлекут за собой закрытие кинотеатра и наказание виновных, в первую очередь владельца кинотеатра». Это распоряжение префектуры полиции. Затем показали еженедельник «Ассоциации европейского кинематографа». Мы — большая сражающаяся Европа. В фильме сбиты только английские самолеты и потоплены только английские корабли. Французский рабочий за нами сказал: «En même temps в лондонских кинотеатрах сбивают только немецкие самолеты и топят немецкие корабли. Ils sont quitte[287]». Нет, эту нацию под одну тупую гребенку не загребешь. В Африке невесело. Показывать им нечего. Под Тобруком позиционная борьба. В кинотеатре мертвая тишина.

1.6.1941

У меня два свободных дня. Сегодня и завтра. Сегодня внезапно наступило лето. Солнце и почти жара. В этом году не было весны. Впервые за много месяцев я сел читать по-французски. Меня отпустило. «Индиану» Жорж Санд. Словацкий мне ее разрекламировал, и я решил познакомиться с госпожой Санд поближе.

Несколько недель назад на бульваре Сен-Мишель открылся большой немецкий книжный магазин. Со вкусом обставленный, современный, отлично оформленные витрины, книги и переплеты безупречны. Немецкая графика, простая, гармоничная, в приглушенных цветах — идеальная. Я был в магазине несколько дней назад. Был солнечный день, небо бледно-голубое, все утонуло в резком и в то же время приятном парижском свете. Вокруг шумные, как ульи, бистро и маленькие книжные лавочки, большие книжные магазины со столами, полными книг, на тротуаре. Книги перемешаны, стопки Бальзака по 3 франка. Флобер, Готье, Дюма, Жорж Санд. «Дама с камелиями» придавлена альбомом шедевров Лувра, «Кузина Бетта» с буклетом о Сезанне, «Три мушкетера» и «Мадемуазель де Мопен», письма мадам де Севинье и письма Жюли де Леспинас, Октав Обри со своими Наполеонами. Обложки самые разные, но чаще всего никаких. Я проигнорировал немецкий книжный магазин и прелестные издательства. Меня вывел из себя готический шрифт, марширующий математически четко и ровно; безупречное и гармоничное расположение линий и плоскостей, как военный марш: бум, бум,