Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
9.8.1941
Остановлены повсюду. Началось сражение с Буденным за Киев.
10.8.1941
В Виши{16} (разве кто-нибудь предполагал, что надпись на этикетках минеральной воды окажется настолько реальной?) правительство организовало большую конференцию. Говорят, немцы потребовали от Петена сдать Дакар и флот, чтобы Франция вступила в войну с Россией, объявила мобилизацию и т. д. Им уже недостаточно антибольшевистского легиона, с большой помпой формируемого сейчас из «добровольцев» под патронажем Виши. В семь часов вечера по радио сообщили, что о результатах переговоров объявят в девять. В девять заявили, что ничего не могут сказать. Газеты отрицают слухи — речь идет только о внутренних делах. А французов охватил дикий страх. Их снова могут мобилизовать. Именно тогда, когда стало очевидно, что за них другие отвоюют их независимость.
12.8.1941
«A Vichy rien»[298] — так называется сегодняшняя статья о большой конференции. Царит всеобщая нервозность.
13.8.1941
Все закончилось позорной речью Петена, в которой он прямо признал, что его политика не дала ожидаемых результатов, всюду наталкиваясь на непонимание. В связи с этим увеличиваются полномочия Дарлана{17} и «je doublerai l’activité de police»[299]. Впечатление удручающее.
Я сегодня разговаривал с Б. о войне, и он представил мне французскую точку зрения. Простая и понятная, логичная, жизненная и легкая.
— А что вы хотите, — говорит он, — война — вещь неинтересная. Я понимаю, что во времена Римской империи война могла что-то дать. Молодой человек рисковал, и если его страна побеждала, а он оставался в живых, то он получал несколько гектаров земли, несколько десятков рабов, пару греческих наложниц. Было за что драться. А сегодня? Я в 1919 году вернулся домой, и я, победитель, вынужден был продолжать работать и платить налоги. C’est pas du tout intéressant, la guerre[300].
Шутка, но в ней сквозило что-то большее, вздох усталости старой нации.
14.8.1941
Сегодня расклеены плакаты о роспуске коммунистической партии во Франции. Только сейчас?
16.8.1941
После обеда в музее Родена. 1001 любовная фигура, причем неизвестно, кто с кем, кто кому, кто где, куда и как. Несколько прелестных головок, кроме них — никаких особых впечатлений. Красивый особняк в тихом и немного заброшенном саду. Мы сидим на берегу фонтана, неподалеку бегала группка детей. Несколько разноцветных шариков. Они парили в одном месте над прудом. Там плавала утонувшая птица, и шарики хотели ее вытащить. В тихом воздухе жужжали мушки. Летний вечер.
Приличия прежде всего. Теперь, отправляя нужду, можно прочитать объявление об излечимости сифилиса, приклеенное внутри и незаметное со стороны, причем тебя выше пояса видят все прохожие.
18.8.1941
Новые плакаты. Миллион франков в награду за выдачу тех, кто раскручивает железнодорожные рельсы. Сходят с рельсов только немецкие поезда, в последнее время часто. На немецкие плакаты наклеивают «бабочек» с серпом и молотом. Коммунисты объявили немцам войну на территории оккупированной Франции.
Сегодняшнее сообщение из Лондона — простое и сухое. Немецкое наступление в России остановлено, обе стороны готовятся к зиме.
23.8.1941
Вчера убили немецкого офицера. Сегодня новые плакаты: все заключенные французской национальности, арестованные немцами или по приказу немцев, считаются заложниками, и в случае повторения такого рода терактов часть из них будет расстреляна.
Начинается веселье. Один из моих французских коллег возмущен: «Это не имеет смысла, это слишком дорого стоит».
Залесский, Сейда и Соснковский{18} вышли из состава правительства. По-видимому, не согласились с польско-советским договором. А может, предвидят последствия?
27.8.1941
Слухи об аресте Геринга. Слишком рано. Глупая сплетня.
28.8.1941
Маленькая тесная улочка в районе Сада растений. Утренний свет, профильтрованный дымкой. На улице золотистый полумрак, по краям тротуаров еще стоят полные коробки с мусором, в которых копаются собаки. Под стенами домов тяжеловесной рысью прошмыгивает несколько больших крыс. А посередине улицы бредет слепой с белым посохом и тащит за собой тяжело нагруженную тележку на двух колесах. Шарит посохом перед собой и тянет тележку до нащупанной им точки. Движение тележки представляет собой серию маленьких скачков. Из коляски свисает грязная пурпурная тряпка.
30.8.1941
Расстреляли семерых французов и одного голландца. Троих за шпионаж, пятерых за участие в коммунистических демонстрациях против немецкой армии. Расклеили плакаты.
Полиция устраивает большие облавы и обыски в гостиницах. Арестовано больше десятка поляков, но Швербель немедленно вмешался, и их отпустили. Гестапо заботится о нас, как о собственных детях, так что плохого нам не сделают. Но ксендз Цегелка, Конарский и Росинкевич продолжают сидеть. К счастью, пока еще в Париже. С 12 февраля их переведут в тюрьму Френа. Швербель якобы сказал, что, если бы это полностью от него зависело, их давно бы освободили. Но ксендз Цегелка сам все испортил. Занятный человек этот Швербель. Несколько раз он поступал по отношению к полякам так, что его реакции трудно объяснить. Поступал просто по-человечески, иногда с большим чувством юмора, что для немца кажется просто невероятным.
В Париже снова полно солдат. Их прислали, очевидно, специально, чтобы успокоить возмущенных людей. Лето заканчивается, дни становятся все короче.
1.9.1941
Вторая годовщина начала войны. Не хочется верить. Удалось, до сих пор удалось выжить. До сих пор мне везло. Мне стыдно, но, несмотря на все, что с нами до сих пор случилось, еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким счастливым, как в эти годы, даже в эти два года войны. Еще никогда в жизни я не чувствовал себя так хорошо. Я пишу в полном сознании и не могу этого объяснить. Но я это чувствую и ничего не могу с собой поделать. Может, я один такой? Меня всецело захватывает жизнь, великолепная, сочная жизнь, Париж времен войны, каждый день.
3.9.1941
Уже сентябрь. Лето проскочило мигом. Я сегодня мечтательный, мысли плывут в голове, как дым сигареты в жаркий летний вечер. Иногда какая-нибудь глупость подталкивает к подобному настроению. И сегодня такая глупость произошла.
В полдень, после обеда, я вышел из бистро и решил пройтись. Пошел в сторону площади у церкви в Шатийоне. Тихая площадь, закрытая стенами небольших домов и готической церковью. Светило солнце, тепло, вся площадь дремала и выглядела как декорация в опере. Я сел на скамейку. Рядом с собой я заметил кусок бумаги, придавленный камнем. Отодвинул камешек и прочитал несколько
