Заговор генералов - Владимир Понизовский

— Совдеповский лозунг восьмичасового рабочего дня — бред. Опутывание наших капиталов прямыми налогами — чушь. Наше правительство перерешит по-другому. А сегодня нужно закрыть заводы и фабрики! — он загнул один палец. — Под разными предлогами: нет материалов, нет заказа, ненужность для обороны, чрезмерность требований фабричных. Найдете предлоги сами. Но к концу августа — началу сентября нужно, чтобы миллионы этой черной рвани оказались на улице!

— Так это ж палка о двух концах. По нам же и ударит!..

— Влетит самим в копеечку!..

— Не до жиру. Подтяните кушаки, — оборвал Рябушинский. — И не только в Питере да в Москве: закрыть шахты в Донбассе, заводы на Урале. Чтобы никуда пролетарии не могли сунуться.

— Дак ведь на фронте отразится! Без патронов! Без портянок!..

— Наш фронт здесь, — Рябушинский мельком глянул на поручика. — В конечном счете этим мы поможем и фронту. Дальше, — он выпятил второй суставчатый палец. — В самые ближайшие дни начать разгрузку Петрограда. Вывезти «Пулемет», «Новый Парвиайнен», «Русско-Французский», «Шпигель», «Рессору». Хорошо бы и «Айваз», и твои, Путилов, и Металлический. Причина ясная: самые смутьянские. А объяснение простое: по условиям обороны. Фабричных брать самую малость, высшего класса. Остальных — в шею, на улицу. — Он загнул второй палец. — Дальше. Нам необходимо окончательно определить свое отношение к Государственному совещанию.

— По-моему, уже решили, — буркнул Родзянко, все это время молчавший и ревниво поглядывавший из-под нависших век на Рябушинского: по праву хозяина главенствовал за столом Петр Петрович.

— Решили… — то ли повторил, то ли передразнил желчный старик. — А что решили?

— Что в русской действительности смелые решения может принимать только один человек, — ответил Родзянко.

— Профессор Ключевский, всеми нами признанный авторитет в российской истории, утверждает, что абсолютная монархия есть самая совершенная форма правления, если бы, к сожалению, не случайности рождения, — подал голос и Милюков. — Однако же вряд ли кто-нибудь осмелится нынче поднять флаг, на коем будет начертано: «Да здравствует монархия!»

— Выбирать форму правления Россией оставим Учредительному собранию, до него времени у нас еще достанет, — ответил Родзянко. — Не в этом суть. Я полагаю, что Петр Петрович имел в виду иное: на Государственном совещании или после него будет поставлена точка.

— Вы правильно поняли, — Рябушинский, скривившись, сглотнул слюну. Антон подумал, что она у него горькая. — Я и говорю: да или нет?

В его поднятой руке оставались оттопыренными два пальца.

— Заранее мы решить, к сожалению, не можем, — снова подал голос Милюков. — Не все зависит, вы понимаете, от нас. Мы можем лишь посодействовать.

Разговор шел на недомолвках.

— Хорошо. Подождем два дня. Но вот что нам необходимо…

Рябушинский подождал, пока слуги сменят приборы и дольют в рюмки, и закончил:

— Есть сведения, что в Москве большевики и иже с ними готовят в день открытия Государственного совещания выступления на улицах. Это будет нам только на руку — повторим им июль и сразу решим оба вопроса. Но боюсь, что частей Московского гарнизона не хватит. Кто там есть у вас в Ставке или военном министерстве,

Михаил Владимирович, — пусть срочно направят к Москве надежные войска.

— Вряд ли большевики захотят повторить, — Павел Николаевич с сомнением покачал головой.

— Они и в июле не очень-то хотели, да нашлись люди, которые помогли, не так ли, Михаил Владимирович? — многозначительно заметил Рябушинский. Будем бить до тех пор, пока не выбьем дурь из их голов!

Он сжал сухой, жилистый кулак. Коротко пристукнул по доске стола. Антон подумал, что этим желтым кулаком он мог бы заколачивать гвозди.

Уже на обратной дороге — многие гости остались в Беляеве-Богородском, а Милюков и Путко решили вернуться в гостиницу — Антон, опасаясь проявлять излишнее любопытство, все же спросил:

— Павел Николаевич, я человек маленький… всю жизнь на позициях… Но вот послушал: англичанам золото отдали, американцы наши дороги и земли прибрать к рукам хотят… Куда ни кинь, везде клин. Так почему бы не добиваться мира? На фронте только и думают, мечтают об этом.

Такие слова вполне были оправданны для армейского офицера.

— Понимаю вас, мой юный друг, понимаю… — Милюков тяжело вздохнул. Россия устала. И столько пролито крови. И вы сами столько уже пролили… Но мы не можем нарушить обязательства перед союзниками.

— Хорошо. Но если убедить их?

— Откровенно скажу вам: дело не в них. Если бы война завтра вдруг окончилась, это было бы огромным бедствием для всех нас.

— Не возьму в толк… Почему?

— Потому, что мы еще не готовы к миру. Где тот человек, который сможет обуздать освободившуюся энергию темных масс — тех же сегодняшних солдат, которые завтра вдруг снова станут крестьянами и пролетариями?.. Вот то-то, дорогой мой.

Автомобиль остановился у сверкающего огнями подъезда «Националя». Антон понял: и сегодня ему не спать. Он должен обязательно увидеть Пятницкого.

Глава девятая

11 августа

Антон возвращался в «Националь», когда зарождающееся утро уже скрадывало последние тени и громкоголосая Москва была необычно тиха и пустынна — только городовые, дворники да загулявшие полуночники. Без сна как на фронте, когда надвигалось тревожное с той, вражеской стороны.

Такое же состояние было и теперь. После встречи у «Дрездена» два дня назад Пятницкий познакомил Путко с членами Московского городского комитета — с Землячкой, Емельяном Ярославским, Скворцовым-Степановым, Ольминским. Круг знакомых большевиков ширился. Если шло заседание — Антон сидел на заседании; проводился митинг — шел на митинг; ежечасно менявшуюся обстановку обсуждали и на общегородской конференции большевиков, и в Московском Совдепе, и один на один, и в спорах с меньшевиками и эсерами (с представителями этих партий Путко по понятным причинам не встречался).

В целом ситуация представала такой: если до этих дней Москва как бы с замедлением отражала те события, которые свершались в Питере, повторяя их в менее ярких и более скромных масштабах, — так было и в феврале, и в июне, и в июле, — то теперь, с момента проведения «Совещания общественных деятелей» и в преддверии Государственного совещания, она стала играть первую роль. Эпицентр борьбы переместился из столицы сюда.

— Вспомните пятый год, нашу Пресню! Не Питер, а Москва подняла тогда знамя вооруженного восстания! — горячо говорил Емельян Ярославский. — Вот и теперь наш город на переднем крае всероссийского революционного фронта! Здесь контрреволюция готовится дать бой, и от того, выстоим ли мы и какой дадим отпор, во многом зависит судьба всей революции!..

Из Петрограда приехал Виктор Павлович Ногин. На Шестом съезде он был избран в ЦК, однако остался как бы куратором Москвы. Ногин доложил о решении Центрального Комитета об отношении к Государственному совещанию. Тут споров не было. Но предстояло выработать собственную, местную тактику как достойно отметить столь знаменательное для реакционеров событие. Керенский, генералы и пуришкевичи видят в Москве тихую гавань, в которую хотят привести «государственный корабль»? Или, как писали черносотенные газетки, того более: «Первопрестольная отныне — флаг России: московские идеи, московские настроения далеки от гнилого Петрограда — этой язвы, заражающей Россию». Так какой же ответ дать всему этому черному сброду? Поднять всю трудовую Москву на демонстрацию?

Керенский предусмотрел такую возможность: постановлением Временного правительства были воспрещены в Петрограде и Москве «всякие шествия и уличные сборища». Министр внутренних дел эсер Авксентьев недвусмысленно предупредил в печати, что «попытки нарушить это распоряжение, а равно всякие призывы к насилию и к мятежному выступлению, откуда они бы ни исходили, будут прекращены всеми мерами».

Большевикам стало известно, что многочисленные московские военные училища, школы прапорщиков, бригада ополченцев приведены в боевую готовность, а к городу подтягиваются части из окрестных гарнизонов. Нет, никаких действий, могущих сыграть лишь на руку врагам!.. Но есть средство, которое никогда не отнять у пролетариата, — забастовка! Вчера общегородская конференция партии (Антон был на ней) приняла решение: организовать массовую кампанию протеста против Государственного совещания и призвать пролетариат Москвы к однодневной стачке протеста.

Центральное бюро профессиональных союзов от имени сорока одной организации поддержало большевиков и санкционировало однодневную забастовку. Однако меньшевики, эсеры, Московская дума, сблокировавшись и с кадетами, и с «внепартийными», выдвинули контрпредложения: «Москве оказана особая честь! Идея совещания родилась у министров-социалистов! Надо ли нам изолировать себя от всей остальной России и расширять пропасть между рабочим классом и всеми другими гражданами страны?..» Короче: не протестовать, а наоборот — приветствовать съезд заговорщиков. И еще один «благоразумный» довод: Государственное совещание — дело, мол, не московское, а всероссийское, поэтому пусть решает не Московский Совдеп, а ВЦИК. А во ВЦИК, известно, Чхеидзе и Церетели горой стоят за совещание.