Заговор генералов - Владимир Понизовский

О возможности прихода кавеньяков партия предупреждала еще на Апрельской конференции. Путко встречал этот образ в предыдущей статье Владимира Ильича — «На переломе». В той статье Ленин отмечал, что пролетариат и партия должны собрать все свое хладнокровие, проявить максимум стойкости и бдительности. Антону врезались в память слова: «пусть грядущие Кавеньяки начинают первыми». Он так и не понял: почему они первыми? В бою всегда трудней переходить в контратаку, чем атаковать…

Сейчас Ленин будто именно ему, Антону, доказывал, что объективная историческая почва, порождающая кавеньяков, как раз «луиблановщина», политика мелкой буржуазии, колеблющейся, запуганной красным призраком, хотя и охотно называющей себя «социалистической демократией». Разве не так именуют себя ныне эсеры и меньшевики? Но в обществе ожесточенной классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом, особенно при обострении этой борьбы революцией, не может быть средней линии. Меньшевики и эсеры неизбежно скатываются к подчинению кадетам и буржуазии вообще. Нет, не Церетели и даже не Керенский призваны играть роль Кавеньяка — на это найдутся иные люди, которые скажут в надлежащий момент русским луи бланам: отстранитесь. Но лидеры меньшевиков и эсеров проводят такую политику, которая делает возможным и необходимым появление кавеньяков: было бы болото, а черти найдутся. Конечно, в России семнадцатого года много отличного от Франции середины прошлого века. Однако эти отличия могут изменить лишь форму выступления кавеньяков, а суть дела изменить не могут, ибо заключается она во взаимоотношении классов.

Ленин не переоценивал, но и не умалял значения Керенского. С первого же своего письма, еще из эмиграции, из Швейцарии, Владимир Ильич четко определил роль, которая тому предназначена: стать подставной фигурой капиталистов. Роль, характерная отнюдь не только для России. И сам прием уже многократно был испытан закулисной контрреволюцией во многих странах: выставить на первый план честолюбивого болтуна, демагога, миллионом слов маскирующего черное дело. Такие якобы социалисты и псевдореволюционеры на поверку лучше защищают дело буржуазии, чем сама буржуазия. Они, как типы, подобные Луи Блану, лавируя между главными борющимися силами, усыпляют бдительность революционеров и поэтому особенно опасны.

Правительство Керенского Ленин назвал министерством первых шагов бонапартизма, подразумевая под бонапартистской формой контрреволюционного режима фактическое хозяйничанье командных верхов армии, стремление государственной власти опереться на худшие, реакционные элементы войска, массовые репрессии, наступление на основные завоевания трудящихся и поиски «сильной личности». Все это — с использованием услуг министров-«социалистов», с рассуждениями о надклассовости и внепартийности, криками о спасении родины, бесконечными и невыполнимыми посулами и обещаниями. И теперь исключительно от стойкости и бдительности, от силы революционных рабочих России зависели победа или поражение русских кавеньяков.

— Поразительно! — отложил на стол газету Антон. — Будто не я, а Владимир Ильич просидел эти два дня в особняке Рябушинского. И сама статья будто написана не до июльских событий, а сегодня!..

— Ну, не скажи. Жизнь вносит поправки, — отозвался Пятницкий. — До июльских дней у нас еще были надежды на мирное развитие революции. Возможно, удалось бы предотвратить приход Кавеньяка. Но после того как период двоевластия завершился, на повестке дня непримиримая схватка двух полярно противоположных сил — либо победа Кавеньяка, либо наша победа.

— Да, об этом же шел разговор в Питере, — подтвердил Антон. — Партия взяла курс на вооруженное восстание. Владимир Ильич особо предупредил: готовиться — и соблюдать революционную выдержку. Выдержка — и подготовка. Никакой поспешности, никаких разрозненных акций, никакого форсирования событий. Он сказал, что победа возможна лишь при совпадении восстания с глубоким массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве экономической разрухи и затягивания войны.

— Ну что ж, — кивнул Пятницкий, — понимаешь все правильно. Даже то, что мы вынуждены нынче сочетать легальную работу с нелегальной и следить, чтобы не цеплялись к нам «хвосты».

Путко уловил в его тоне обычную иронию. Но он уже давно привык не обижаться даже и на язвительность «транспортера» — таков уж у Пятницкого характер. Подробно, как и накануне, рассказал о последних речах и заключительной резолюции.

Пятницкий сморщил пальцами кожу на лбу:

— Все же полагаю, что главный разговор у них еще впереди. Без шелухи лишних слов. В узком кругу. Хотя, как ты сам понимаешь, кандидата в кавеньяки они уже, наверное, выбрали. Кого же? И когда эти Милюковы, пуришкевичи и рябушинские хотят подвести диктатору под уздцы белого коня? Когда и где?.. Ну, утро вечера мудренее. Спать!..

Сегодня, за завтраком в «Национале» Павел Николаевич с понимающей улыбкой посмотрел на осунувшееся лицо Антона и даже не спросил, а подтвердил:

— Первопрестольная щедра соблазнами… В младые лета были и мы рысаками… — Снова глянул сквозь пенсне. — После закрытия совещания наш гостеприимный хозяин приглашает провести вечер на лоне природы, в Беляеве-Богородском. Там у Петра Петровича лесная дача.

— У меня от всех этих речей вот такая голова, — показал поручик. — Как во время артподготовки.

— Сочувствую. Но там мы соберемся в интимном кругу. Помните евангельское: «То, о чем было сказано на ухо, разглашается с крыш»? Может быть, все же пожертвуете московскими прелестницами?

— Коль удостоен я такой чести… — почтительно, но и с оттенком сожаления вздохнул офицер. Подумал: «Пятница как в воду глядел. Даже почти те же слова: „в узком кругу“ — „в интимном кругу“…»

На загородной даче Рябушинского собралось всего человек двадцать. Но что удивительно — ни одного военного. Один лишь Антон был в погонах. Дача разительно отличалась от городского особняка. Там — мрамор, бронза, лепные потолки, витражи. Здесь — дерево. Грубо оструганные золотистые доски — и полы, и стены, и потолки. Даже столы и скамьи из свежего, пропитанного лаком дерева, пахучей сосны и лиственницы. Лиственница напомнила ему Забайкалье. Вечер был спокойный, безветренный. Слуги вынесли огромный, тяжелый стол на стриженую лужайку, обрамленную березами. Раздули многоведерный самовар. Стол не был покрыт скатертью: лишь под тарелками и приборами льняные салфетки. Впрочем, сами приборы, вазы, салатницы фамильного серебра, хрусталя и китайского фарфора. Всем собравшимся хватило места за одним столом.

«Ну-с… Так где же и когда?..» Но поначалу разговор пошел о каком-то Захарии Жданкове: хитрец, воспользовавшись недородом хлебов в одних губерниях, скупил зерно в других, урожайных, а теперь кум королю, уже начал заламывать фантастические цены.

— Ох, Захарий, оборотистый мужик… Да как бы не подорвал его дело закон о хлебной монополии, о передаче зерна в распоряжение государства: закон-то уже утвержден.

— Не поспеют… Что там Захарий! Он нашенский. А вот с союзничками что делать? Золотишко-то российское в Англию уплыло: три миллиарда! Это вам не…!

— А ты как хотел? Без гарантий под долговые обязательства? Вот мне ты бы без расписки дал?

— Тебе и миллионы на слово дам, истинный крест!

— Не-ет, дружба дружбой, а денежки врозь. Слову — вера, а денежкам счет. А Керенскому ты выложишь в долг, хоть под десять процентов?

— Э, шалишь! С кого потом взыскивать?..

Разговор был любопытный. Иной, чем там, на Спиридоновке, но тоже все «около». Однако с одной фразы он словно бы устремился в другое русло и сразу стал жгуче интересным:

— Вот ты, Петр Петрович: «Нужна костлявая рука голода и народной нищеты». Как понимать?

Рябушинский ничего не ел и не пил с общего стола. Слуга поставил ему отдельно нечто бесцветное, перетертое, процеженное. Хозяин отпил из стакана, поморщился. Оглядел всех желтыми глазами, попеременно останавливаясь на Путилове, Прохорове и других, поднял растопыренные тонкие, жилистые, с сучьями-суставами пальцы:

— Совдеповский лозунг восьмичасового рабочего дня — бред. Опутывание наших капиталов прямыми налогами — чушь. Наше правительство перерешит по-другому. А сегодня нужно закрыть заводы и фабрики! — он загнул один палец. — Под разными предлогами: нет материалов, нет заказа, ненужность для обороны, чрезмерность требований фабричных. Найдете предлоги сами. Но к концу августа — началу сентября нужно, чтобы миллионы этой черной рвани оказались на улице!

— Так это ж палка о двух концах. По нам же и ударит!..

— Влетит самим в копеечку!..

— Не до жиру. Подтяните кушаки, — оборвал Рябушинский. — И не только в Питере да в Москве: закрыть шахты в Донбассе, заводы на Урале. Чтобы никуда пролетарии не могли сунуться.