Политические сочинения. Том II. Социальная статика - Герберт Спенсер

мы указывали уже несколько раз, но не излишне будет рассмотреть причины этого явления с большим вниманием, чем это делалось нами до сих пор.

Прежде всего, следует заметить, что желание политического равенства вовсе не существует на низших ступенях цивилизации в то время, когда процесс приспособления не произвел еще значительных перемен. Между египтянами, персами и ассирийцами не было никаких движений для достижения представительного управления; там все споры сосредоточиваются на том, кому быть тираном. Подобное же положение мы видим в настоящее время у индийцев Азии. Русские находятся в том же фазисе развития: они так мало заботятся о гражданской свободе, что избегают всякого, кто говорит о справедливости и восстает против тирании, они смотрят на него как на несчастливого недовольного. То же душевное настроение мы видели на первых ступенях нашего собственного развития. В средние века верность по отношению к феодальному владельцу считалась долгом, а требование личной свободы – преступлением. Тогда никому и не снились права людей. Революции того времени были не более как династические ссоры; они вовсе не имели того характера, который получили в последнее время, когда превратились в покушения сделать правительство более народным. Если мы вглядимся в перемены, которые происходили между давно прошедшим и настоящим временем, если мы обсудим свойства современных нам идей и движений – заявления прав, стремления к свободе прессы, освобождение рабов, уничтожение законов, ограничивающих права людей по религиозным причинам, законы об избирательных реформах, чартизм и т. д.; если мы обратим внимание, как во всем этом все более и более проявляется дух симпатии к ближнему, как дух этот обнаруживается с постоянно возрастающей силой и распространяется повсеместно, тогда мы убедимся, что тут проявляется известная нравственная перемена в человеке. Перемена эта объясняется развитием той способности, которая стремится к осуществлению закона равной свободы. Мы поступим вполне основательно, если усмотрим в ней способ, посредством которого эта способность старается приводить специальные учреждения в гармонию с упомянутым законом. Другими словами, все эти явления – не что иное, как усилия нравственного чувства к осуществлению демократических учреждений.

Если демократия производится этим деятелем, то через его посредство она должна также сделаться удобоисполнимой. В противоположность монархическому правлению, народный образ правления есть такая форма, которая налагает на личность менее ограничений. Говоря о ней, мы употребляем термины «свободные учреждения», «гражданская свобода», «самоуправление»; все они выражают ту же мысль. Однако же уменьшение внешних ограничений возможно только в тех же самых размерах, в которых увеличиваются внутренние. Поведение человека должно управляться или извне, или изнутри. Если управление изнутри не действительно, то должно существовать дополнительное управление извне. Если, наоборот, люди вполне удовлетворительно управляют собой изнутри, то правительство сделается излишним, и все люди будут совершенно свободны. Основная способность для управления собой есть нравственное чувство (глава V); итак, степень свободы каждого данного народа должна соответствовать нравственному чувству, распространенному в его среде. Только когда влияние этого нравственного чувства преобладает в значительных размерах, является также возможность к введению свободы столь обширной, какая существует при демократии.

Наконец, преобладание той же самой способности составляет единственную гарантию для устойчивости демократических учреждений. В народе она порождает то, что мы называем ревнивым охранением своей свободы, – бдительную решимость сопротивляться всякому нарушению своих прав. В то же время среди людей, обладающих властью, она создает такое уважение к этим правам, которое поставляет неодолимую преграду всякому желанию нарушить их. Наоборот, если у управляемых недостает инстинкта свободы, то они до тех пор будут равнодушно смотреть на постепенную узурпацию их преимуществ, пока из этого не произойдет непосредственных для них неудобств; а правители, со своей стороны, не будут стесняться в деле узурпации, потому что они будут страдать недостатком симпатичного внимания к правам народа. Посмотрим, каким образом ведут себя при представительных формах правления люди, которые отличаются друг от друга такими противоположными свойствами. В среде народа, который не приспособлен к такой форме, граждане лишены стремления требовать для себя равенства, они не заботятся о том, чтобы пользоваться своими избирательными правами, они сомневаются в выгодах такой деятельности и даже хвалятся тем, что не вмешиваются в общественные дела[63]. Если нападать только посредственно на предоставленные им преимущества, то они будут смотреть с крайне легкомысленной беспечностью на приведение в действие мер самого изменнического свойства. Только в одних открытых нападениях на свободу они способны понять стремление к нарушению. Так как они своим преимуществам придают мало значения, то их легко подкупить. Если им угрожают, то они не обнаруживают намерения упорно сопротивляться, как делают люди, обладающие инстинктом свободы, но уступают и покоряются. Когда у них обманом отберут какое-нибудь право гражданства, то они вовсе не заботятся о том, чтобы приобрести его снова. Если пользование каким-нибудь из подобных прав сопряжено для них с известной тягостью и немедленным лишением, то они рады от него отделаться, они готовы даже просить, чтобы их избавили от выбора представителей, как это делалось многими общинами в былые времена в Испании и Англии. Вместе с тем согласно закону об однородности общества, о котором мы говорили выше, имеющие власть в тех же размерах склонны к нарушению свободы. Они охотники до тайных заговоров против свободы, употребляют устрашение, подкуп и постепенно устанавливают относительно более тягостное и принудительное управление. Такой реакционный процесс вовсе невозможен среди народа, у которого достаточно развита способность, порождающая стремление к осуществлению закона равной свободы. Человек с истинно демократическими чувствами любит свободу, как скряга любит золото; он ее любит ради нее самой и вовсе не обращая внимания на выгоды, которые от нее могут произойти (гл. V, § 4). Он бдительно охраняет то, что ценит так высоко; он тотчас заметит всякую попытку к ограничению свободы; он сопротивляется покушениям против нее тотчас же, как скоро они начинаются; если кто-нибудь присваивает себе не следующие ему преимущества, он немедленно обращается против него и требует отчета в его поступках. Поведение, двусмысленное в самой незначительной степени, возбуждает его подозрения, и они не дадут ему покоя до тех пор, пока хоть что-нибудь останется неразъясненным. С инстинктивной проницательностью он тотчас пронюхает злоупотребление и как скоро раскроет его, не отстанет до тех пор, пока оно не будет уничтожено. Как скоро предлагается мера, в которой заключается скрытая опасность для его свободы или для свободы других и в которой таится зародыш неответственной власти, он тотчас раскрывает это и отказывает в своем согласии. Его пугает предложение предоставить законодательству право лишать кого-либо избирательного голоса; он понимает, что такое право, употребленное против одного, может быть употреблено против многих. Он