Политические сочинения. Том II. Социальная статика - Герберт Спенсер

подражать; но нельзя согласиться с тем, чтобы истинная демократия когда-либо существовала, – по крайней мере она не существовала достаточно долго время, чтобы можно было судить о ее результатах. При тех условиях, в которых жило до настоящего времени человечество, ее существование даже не было возможно. Это тотчас сделается ясным, как скоро мы обратимся к определениям. Демократия в собственном смысле есть политическая организация, приспособленная к жизни, согласной с законом равной свободы. Если это так, то нельзя назвать демократическими правлениями такие, какие были в Риме и в Греции, где четыре пятых или одиннадцать двенадцатых населения находились в рабстве. Точно так же нельзя назвать демократиями средневековые итальянские учреждения, где власть принадлежала только дворянам и гражданам городов. Нельзя считать также демократиями швейцарские кантоны, где постоянно существовал класс людей, не имевший гражданства и который был лишен всяких политических прав. Их можно назвать расширенными аристократиями. Все равно, будет ли отказано во власти большинству или меньшинству, подобное исключение по духу своему носит на себе одинаковый характер и одинаково не согласно с понятием о демократии. Человека, который украл пенс, мы считаем точно так же бесчестным, как и того, который украл фунт. Мы называем его этим именем, потому что его поступок одинаково указывает на недостаток чувства собственного достоинства. Точно так же мы должны всякое правление считать аристократическим, если от участия в нем исключается какой-нибудь класс людей, все равно, будет ли этот класс значителен или ограничен.

Обыкновенно ссылаются на Соединенные Штаты и утверждают, что существование рабства есть один из аргументов против демократии. Те, которые поступают таким образом, делают странную ошибку. Если придать этому мнению определенную форму, то оно по справедливости может послужить для логики образцом абсурда. Псевдодемократия признается не имеющей достаточно демократического характера, и отсюда выводится заключение, что демократия – вещь дурная! Какой-нибудь Ау-толик восхваляет честность и выставляет себя образцом этой честности; но вот он пойман на месте преступления в то время, как очищал карманы своего ближнего, из этого выводится заключение, что честность должна быть впредь отвергаема! Иосиф Сюфос постоянно говорит о «благородных чувствах» и ведет, по-видимому, нравственную жизнь. Оказывается, однако же, что он обманывает своих друзей; когда открывается, что он такой негодяй, восклицают: «Что за отвратительная вещь эта нравственность!»

Мы не будем более рассматривать всего, что говорится о неудаче демократических правлений, мы согласимся, что они действительно не удавались; согласимся также, что от времени до времени существовали формы правления, близкие к демократии, – мало этого, мы допустим, что во время революций подобные правления имели преходящее существование. Все это, однако же, ничего не доказывает. Какая же из попыток человеческих не приводила сначала к неудаче? Разве упорное преследование цели, несмотря на ряд неудач, не есть естественная история всякого успеха? Разве процесс, через которых мы проходим, когда учимся ходить, не представляет нам собою типа всех человеческих опытов? Хотя мы видим, что ребенок делает сотни бесполезных попыток удержать равновесие, однако же мы из этого не заключаем, что он осужден навсегда ходить на четвереньках. Руководствуя воспитанием ребенка, мы не перестанем в этом случае повторять ему «попытайся еще раз», несмотря на то что видели с его стороны ряд неудач. Совершенно справедливо, что нельзя основывать своего заключения на предполагаемой аналогии между ростом отдельной личности и развитием государства, хотя оба эти явления управляются одним и тем же законом человеческого развития и хотя, по всей вероятности, между ними существует естественная аналогия. Однако же сравнение это можно употребить не без основания, чтобы показать, что неудачи прошедших усилий, сделанных обществом, чтобы стать в прямое положение демократии, ни в каком случае не доказывают, что положение это ему несвойственно.

Такие неудачи следует предвидеть на основании нашего учения. Мы видели, что усовершенствованная форма правления применима только тогда, когда люди будут уже высоконравственного типа; что свобода может развиваться только по мере того, как уменьшается потребность в опеке; что совершенная форма общественного устройства может осуществиться только при появлении совершенного человека. Демократическая форма составляет высшую ступень, до которой может достигнуть управление, это не последний фазис цивилизации, но все-таки предпоследний; в руках диких и полудиких людей она неизбежно должна приводить к неудачам.

Итак, мы утверждаем, что все неудачи демократических учреждений, на которые указывают, должны быть приписаны вовсе не несостоятельности принципа демократического управления, а совершенно другим причинам. Мы показали также, что быстрое возвращение народов к прежним порядкам, после того как они во время революций учреждали демократии сравнительно более чистого типа, вовсе не противоречит нашему положению.

§ 10. Применима ли демократия в известном, данном случае – это вопрос, который всегда разрешается сам собою. Физиолог показывает нам, что в животном организме мягкие части определяют формы, принимаемые твердыми; точно так же справедливо, что в общественном организме с виду твердая организация законов и учреждений видоизменяется, по-видимому, бессильной его частью – свойствами общества. Социальные учреждения – это кости общественного тела, а национальная нравственность – это его жизнь. Кости разовьются и получат свободный, здоровый рост, если нравственность – эта жизнь общественного тела – будет мощная и крепкая; в противном случае они примут формы болезненные и уродливые.

Мы видели, что жизненный принцип общества есть закон равной свободы; мы видели далее, что ему соответствует способность, порождающая нравственное чувство; эта способность – деятель, который дает человеку возможность ценить этот закон, любить его и следовать ему в своих действиях (гл. IV и V). Мы видели, что для осуществления божественной мысли наибольшего счастья человек должен быть так устроен, чтобы каждый держался в пределах своей сферы деятельности и оставлял неприкосновенными подобные же сферы других (глава III); далее мы видели, что инстинкт собственной нашей свободы и симпатия, которая заставляет нас уважать подобную же свободу наших ближних, составляют тот механизм, посредством которого подобный порядок вещей может быть установлен. Когда эти чувства не развиты, тогда убеждения, законы, обычаи и приемы народа будут характеризоваться стремлением налагать свою руку на другого; лишь только они будут действовать с надлежащей силой, организация общества и поведение отдельных его членов придут в гармонию с социальным законом. Политические формы указывают размер силы, с которой действует этот душевный механизм; они в известном отношении дополняют его; они дурны, в них принуждение играет значительную роль, как скоро деятельность этого механизма недостаточна; они улучшаются по мере того, как развивается его влияние. Вот почему демократия как одна из самых высших социальных форм и по отношению к своему происхождению, и по отношению к своей применимости неизбежно совпадает с господством нравственного чувства. На это