По невидимым следам - Матвей Наумович Медведев

невнимание к себе Воронцова жаловаться не могла. Она, например, беспрепятственно выходила из вагона на любой станции, в то время как все остальные такого права не имели.

— Цурюк! — тотчас же кричал часовой, как только видел, что из дверей высовывается чья-либо голова.

Возвращаясь в вагон, Воронцова приносила своим бледным, заморенным детям конфеты. Дети несмело брали, опасаясь, что вслед за этим немедленно последует либо ругань, либо подзатыльник. Так оно и было. С детьми Верка обращалась грубо, хотя и пичкала сладостями. Где она брала их, в то время когда все другие обитатели теплушки не имели даже куска хлеба, недолго оставалось загадкой. Было замечено, что на остановках Верка встречается с какими-то мужчинами, которые, несмотря на то, что были русскими, носили немецкую военную форму. Они-то и давали ей и конфеты, и сало, и даже белую булку.

Это были предатели, верные слуги гитлеровцев. Для них в эшелоне предназначался специальный вагон, где было и чисто, и тепло. В этом же вагоне ехала первоначально и Верка. Но потом по каким-то неясным для непосвященных причинам ее пересадили в соседнюю теплушку, что она расценила, как величайшее оскорбление. В теплушке ехали те, кого везли на запад насильно, и они, понятно, не могли составить ей компанию.

Угоняя людей, гитлеровцы разрешили каждому взять с собой лишь небольшой узелок с вещами да немного еды. Скудные припасы давно вышли, пленники страдали от голода, и только беременная Верка чувствовала себя вполне сносно, если не считать нанесенной ей, как она полагала, обиды.

Некоторые предполагали, что у этой женщины была в Гатчине близкая связь с кем-либо из гитлеровцев. От него она, видно, и забеременела. Не секрет, что находились в годы войны особы, которые не задумываясь открывали свои объятья фашистской солдатне и офицерью. Народ называл их «фрау-мадам» и еще — более грубо — «немецкими подстилками».

Не зная точно, относится ли Воронцова к такой категории женщин, соседи по вагону тем не менее стали инстинктивно сторониться ее. Старались как можно меньше общаться с ней, не вести при ней никаких разговоров. С этими немецкими любовницами надо вести себя осторожно. Ведь от этих продажных шкур всего можно ожидать.

…А поезд все шел и шел, громыхая колесами, и, казалось, конца не будет его невеселому пути. Он был, словно отверженный. Его перебрасывали со станции на станцию, нигде не принимая. Семафоры зажигали перед ним красный свет, не желая давать зеленый. Исколесив таким образом чуть ли не всю Прибалтику, состав прибыл, наконец, в Вильнюс.

Здесь измученных, ослабевших от голода и усталости людей высадили из вагонов, велели построиться и под охраной солдат с автоматами повели в так называемый лагерь для интернированных. Подхватив свой скарб и детей, направилась туда и Воронцова.

Обычно лагерь представляет собой ряды деревянных бараков, обнесенных колючей проволокой. Здесь же никакой проволоки не было. И здание было самое обыкновенное: каменное, в четыре этажа. Но порядки были типично лагерные. Обращались грубо, кормили плохо. Каждое утро гнали на принудительные работы. За отказ следовало наказание.

Старостой гитлеровцы сделали некую Зою Федорову. Еще живя в Гатчине, она работала переводчицей у шефа железнодорожного депо — капитана Майнца. Ее любовниками были унтер-офицер Роберт Маер и солдат Карл Биркеншток. Последний служил кладовщиком на продовольственном складе. С Зойкой за ее «усердие» он расплачивался продуктами.

В Вильнюсе Федорова тоже не растерялась. Вступила в связь с самим господином комендантом лагеря гестаповцем Лимбергом. Это был высокий, тощий и надменный немец. Он ходил повсюду в сопровождении большой злой собаки. Даже навещая Федорову, Лимберг не расставался со своим псом. Пока он проводил время с Зойкой в ее комнате, собака сидела возле двери в коридоре.

Когда Лимберг уходил, Федорова приводила себя в порядок и приступала к своим обязанностям старосты. Она составляла списки посылаемых на принудительные работы, распределяла паек. К Воронцовой «фрау Зоя» явно благоволила. Верка исполняла при ней роль помощницы: резала хлеб, мыло. Иногда ей перепадали лишние куски.

И вдруг к этой Федоровой, которая, казалось, пользовалась у гитлеровцев безграничным доверием, нагрянули с обыском гестаповцы. Потребовали показать получаемые ею письма, допытывались у трясущейся от страха Зойки, с кем из гатчинских партизан она состоит в переписке. Напрасно доказывала Федорова, что тут какое-то недоразумение, ссылалась на свое знакомство с шефом депо капитаном Майнцем и даже с самим господином комендантом Лимбергом, — не помогло. Гестаповцы перерыли все вещи и лишь после этого, ничего не найдя, ушли. А вечером пришел, как всегда в сопровождении собаки, господин Лимберг. Он был хмур и зол и на этот раз даже не стал целоваться с Зойкой. Он только спросил: с кем из живущих в лагере она поссорилась? Зойка поклялась, что ни с кем. Тогда Лимберг сообщил доверительно, что на нее был сделан донос в гестапо.

На другой день прошел по дому слух, что донос сделала Воронцова. Не иначе, как «пузатая» — так окрестили в лагере Верку — занялась этим из зависти. А может, она метила на место Федоровой — в старосты? Еще больше утвердилось это мнение, когда вскоре после этого случая Верке предоставили право свободного поселения в Вильнюсе. Причем гитлеровцы даже помогали ей в переезде. Стали бы они это делать просто так, ради какой-то беременной девки… Ясно, здесь услуга за услугу, правда, какую, пока еще не совсем понятно. Вспомнились и конфеты, которые Воронцова получала в поезде, и ее таинственные разговоры с русскими предателями в немецкой военной форме.

На улице Страшуна, куда гитлеровцы переселили Воронцову, с самого начала войны находилось еврейское гетто. Все его обитатели были постепенно уничтожены, а в освободившиеся дома фашисты поселили новых жителей — людей, перемещенных из Гатчины, Витебска и других городов. Все они, в отличие от живущих в лагере, пользовались относительной свободой. Здесь-то и очутилась Воронцова со своими детьми. Само немецкое начальство в лице двух офицеров-гестаповцев в черных фуражках с высокими тульями и блестящими козырьками приезжало посмотреть, как устроилась «мадам Воронцова», и даже распорядилось оклеить комнату обоями, что и было исполнено без промедления. После этого и новые соседи Воронцовой насторожились. Стали поговаривать, что она служит в гестапо. Правда, явных доказательств у людей не было. Но тем не менее в разговоре между собой они начали называть Верку не только «пузатой», но и «гестаповкой» и «предательницей».

Однако прошло некоторое время, и кое-кто из живущих в доме по доброте душевной даже проникся сочувствием к одинокой беременной женщине. Дворник, поляк Герман Франц, подарил ей кровать, пару стульев, стол.

Воронцова говорила, что живет гаданьем, и некоторые девушки стали заходить к