По невидимым следам - Матвей Наумович Медведев

экспертизу. Записи в этих квитанциях, сделанные, по мнению следователей, позднее, для удобства графологов, были обведены красным карандашом.

Исследовав поступившие к ним квитанции, эксперты нашли, что слова, обведенные красным карандашом, во всех 46 квитанциях действительно появились позднее. Почерк соответствовал почерку кладовщицы Пузановой.

Припертые к стене неопровержимыми уликами, преступники сознались, что на протяжении долгого времени занимались хищением продуктов.

Да, нелегко приходилось в условиях блокады работникам общественного питания. Тем не менее, даже в самые тяжелые дни они обеспечивали ленинградцев горячей калорийной пищей. Не шла вода из водопроводных кранов — ее привозили в бочках прямо с Невы. Не было топлива, и работники столовых разбирали старые деревянные дома, сараи. В пищу шли суррогаты — казеин, шроты, соя. Эти названия ничего не говорят новому, выросшему после войны поколению, но зато хорошо знакомы их отцам и дедам. В меню немалое место занимали такие блюда, как щи из крапивы, из лебеды, дрожжевые супы. Тысячи людей были спасены от голодной смерти благодаря общественным столовым и самоотверженности работавших в них поваров и их помощников, официанток, буфетчиц. С благодарностью называют ленинградцы имена многих из них. Но такие, как Никифоров, Лебедева, Ивановская, заслуживают лишь презрения.

На суде выступила прокурор Лунина. Она сказала:

— Перед вами, товарищи судьи, стоит группа людей, занимавшихся в условиях блокады Ленинграда хищением продовольствия. В то время, когда население голодало, когда многие получали норму хлеба в 125 граммов, они протягивали к этому хлебу жадную руку. Тот же Никифоров заявлял цинично: «Я был сыт, похищал продукты с одной целью — чтобы выпить…» Я требую самого сурового приговора для этих преступников.

И он был вынесен, суровый и справедливый приговор военного времени, такой, какого только и заслуживали эти преступники.

ПРОЩЕНИЯ НЕ БУДЕТ!

Может быть, и сейчас еще есть люди, работавшие в строительном тресте в Сосновой Поляне, которые помнят уборщицу Веру Воронцову. Хотя вряд ли. Столько лет прошло с тех пор. Ровно тридцать. Кому могла запомниться какая-то там скромная уборщица? Тем более, что появлялась она в здании управления треста либо рано утром, когда там никого не было, либо после того как у служащих уже кончался рабочий день. Открывала форточки, проветривала накуренные помещения, вытряхивала бумажки из мусорных корзин, вытирала пыль со столов, с письменных приборов.

Маленькая, светловолосая, с невинным взглядом голубых глаз и кукольными ресницами. Простое бумазейное платье. В руках — неизменная швабра или тряпка. Было у нее двое детей, а незадолго до войны родила она третьего ребенка. Вот и все, чем могла запомниться людям эта женщина.

…Началась война. И исчезла из поля зрения работников строительного треста Вера Воронцова. Куда подевалась она, что с нею стало — вряд ли кто мог бы сказать. Мало ли с кем мы встречаемся в жизни. Всех и не упомнишь!

И вдруг, много лет спустя, она объявилась снова. Но на этот раз уже в совсем другой роли.

11 мая 1967 года с одного из аэродромов в Прибалтике поднялся и взял курс на Ленинград пассажирский самолет.

Рейс был самый обычный, ничем не примечательный. Необычными были только три пассажира — женщина и двое мужчин. Они расположились в отдельном отсеке, и никто, кроме членов экипажа, не знал об их присутствии в самолете.

Никакого багажа они с собой не везли. Правда, у женщины имелся небольшой чемоданчик. Но ничего интересного в нем не находилось. Так, обыкновенные женские вещи: платье, старые поношенные туфли.

Женщина была та самая Воронцова. Бывшая уборщица строительного треста. Ей было уже под шестьдесят. Но она все еще выглядела моложаво. Годы почти не состарили ее. Только некоторая дряблость лица да несколько глубоких морщин выдавали истинный возраст Воронцовой. Глаза же оставались прежними — ясными, голубыми. Они у нее нисколько не изменились. Такие глаза обычно бывают у тех, кто смотрит на мир чистым, наивным и восторженным взором. Но в данном случае природа жестоко ошиблась.

Воронцову ждало в Ленинграде следствие. Мужчины, которые сопровождали ее, были сотрудниками органов государственной безопасности. Им поручалось, выражаясь официальным языком, этапировать гражданку Воронцову Веру Николаевну для производства следствия.

Пока материалов имелось немного. Всего каких-то два-три документа. Они были заключены в твердую картонную папку. На обложке — надпись: «Дело № 38. Начато 5 мая 1967 года…»

В связи с арестом Воронцовой предписывалось произвести обыск в квартире ее дочери — Галины Холоповой в Вильнюсе. Там, на улице Тотори, Воронцова жила последнее время, была прописана. Следственные органы интересовало: нет ли каких-нибудь принадлежащих ей документов — дневников, писем, записок.

Обыск ничего не дал. Не отличаясь особой грамотностью, Воронцова редко брала в руки карандаш пли перо. Было обнаружено лишь одно ее письмо, нацарапанное на листке почтовой бумаги: «Примите привет от мамы, дети мои и внучата, здравствуйте…» Воронцова прислала его из тюрьмы, где отбывала наказание за кражу.

Последние годы она жила одиноко. В анкетах так и писала о себе: «одинокая». Хотя имела шестерых детей, причем от разных мужчин. Старшей дочери было уже под сорок, младшей — двадцать. Но дети любви к ней не испытывали, как, впрочем, и она к ним. «Какая это мать, — говорили они, — разве что только родила нас — и все!»

Воспитанием детей Воронцова совершенно не занималась. И всем им — Галине, Вере, Розе, Виктору, Елене и Светлане — пришлось в детстве скитаться по спецприемникам и детским домам.

— Наша мать по суду лишена родительских прав, и я считаю, что вполне справедливо, — говорила Вера. — Из-за такой матери всем нам, ее детям, пришлось хлебнуть немало горя. Я, например, не знаю даже точно, когда родилась. Записана 29 февраля 1934 года, а между тем 1934-й год не был високосным, и в феврале того года не могло быть 29-го дня. В детстве, хорошо помню, меня звали Алей, Альбиной, по документам же мое имя почему-то Вера… Так мне и неизвестно, кто я на самом деле: Вера или Альбина!

Галина, та, что приютила мать у себя в Вильнюсе, заявляла:

— Не хочется и вспоминать свои юные годы… Вместо того чтобы получать помощь от матери, я сама вынуждена была заботиться о себе. Я и замуж-то вышла рано — в 17 лет — исключительно из-за этого. Только чтобы хоть как-то устроить свою жизнь. А затем я без конца готовила матери передачи и посылки в места заключения, куда она попадала…

После войны бывшая уборщица строительного треста почти беспрерывно находилась в тюрьмах и исправительно-трудовых колониях. Только выйдет на свободу, как вскоре опять попадает за решетку, причем все за одно и то же — за кражи. Первый раз ее приговорили