По невидимым следам - Матвей Наумович Медведев

Пушкина, Нового Петергофа, главным образом женщины, оказавшиеся в фашистской оккупации. Обстановка, в которую попали эти женщины, сделала их злыми, раздражительными. Они жили постоянными заботами — чем бы накормить себя и детей, во что бы одеться. Некоторые шили, например, платья из простынь. Лишь для Верки Воронцовой ничто не составляло проблемы: украдет и довольна!

В одной квартире с Воронцовыми проживали Смирновы — муж и жена. Вскоре после появления в их доме сестер Воронцовых они стали жаловаться, что Верка украла у них золотые вещи. Так оно и было. Верку начали побаиваться. Если раньше в Загвоздке не знали, что такое запоры, то теперь стали закрываться даже тогда, когда находились дома. Для большей надежности двери подпирали изнутри поленьями.

24 июня 1942 года Верка отправилась, как всегда, «промышлять». Путь ее лежал по ближайшим деревням и хуторам. В одной из деревень она украла женское пальто и рюкзак с вещами. Уверенная, что и на этот раз все сошло благополучно, она уже бойко распродавала похищенное и меняла на продукты в соседнем селении, как вдруг какой-то мужчина задержал ее.

Напрасно клялась и божилась Верка, тараща свои голубые глаза, что это ее личные вещи, что кражами она не занимается, пробовала заплакать и даже креститься, — не помогло. Ее заперли в баню, где она просидела в одиночестве всю ночь, а наутро явился немецкий солдат и повел ее по железнодорожным шпалам в Гатчину.

Сначала Верка попала в жандармерию.

Жандармерия располагалась в двухэтажном особняке на проспекте 25 Октября, переименованном оккупантами в Петербургскую улицу. Из окон виднелась рыночная площадь, на которой возвышалась виселица, поставленная в первые же дни фашистского нашествия. Ее деревянная перекладина зловеще чернела на фоне синего июньского неба. В помещении жандармерии стоял запах кислятины, махорки, сургуча. По заплеванным коридорам шныряли люди с блудливо бегающими глазами. Все они говорили по-русски. Это были предатели, те, кто добровольно пошел на службу к фашистам. Помогая устанавливать на захваченной территории «новый порядок», русские жандармы старались изо всех сил. Порой они усердствовали даже больше самих гитлеровцев. При допросах избивали арестованных.

Жандарм, допрашивая Верку, подвел ее к окну, показал на виселицу и сказал:

— Будешь воровать — вздернем!

И выразительным жестом продемонстрировал, как затягивается на горле петля.

Верка испугалась. Даже дышать перестала на мгновение. И когда ее стали допрашивать дальше, всплакнула и, размазывая грязной ладонью слезы на щеках, сказала:

— Отпустите меня. Я не буду больше воровать. У меня есть человек, которого я люблю. Друг. Мы уйдем с ним в лес…

При этих словах жандарм насторожился. Он хорошо знал, что такое «уйти в лес». На языке оккупантов это означало «уйти к партизанам». О, кажется, от этой девки-воровки можно будет узнать кое-что важное. И Верку стали спрашивать уже не о том, как она украла пальто и рюкзак, а о партизанах.

В тот же день ее переправили в гестапо.

Тайная государственная полиция, гехайме штаатс полицай, располагалась в большом каменном доме на окраине Гатчины, неподалеку от Балтийской линии железной дороги.

До войны это был самый обыкновенный жилой дом. С одной его стороны находился парк, а с другой — аэродром.

Арестованных держали в подвалах. Там, где до войны у жильцов хранились картошка и разный старый хлам, были устроены камеры. Свет почти не проникал сюда сквозь маленькие окошки под потолком. На полу стояла вода. Стены, сложенные из грубого, шероховатого камня, были влажными и липкими. Воздух — спертый, сырой. Над дверями в камерах постоянно горели синие дежурные лампочки.

Во дворе дома находилась низкая каменная постройка — помещение для хранения угля. Собственно говоря, это была большая, глубокая яма. Гестаповцы и ее приспособили для арестованных. Гатчинцы дали этому месту лаконичное, выразительное название: «бункер». Здесь обычно содержали приговоренных к смерти.

В гестапо Верка сразу же назвала имя человека, которого «любила», — Сергей. Поняв, что она может легко выпутаться из неприятной истории с пальто и рюкзаком, в которую влипла, и не только выпутаться, но даже, может быть, заслужить еще и благодарность, Верка стала торопливо выкладывать все, что знала. Да, она хорошо знакома с Сергеем и его друзьями — Иваном и Николаем. Последние часто встречались в парке, где у них была явка. Да, и она, Воронцова, нередко присутствовала при этом. Ребята считали ее «своей» и не таясь разговаривали при ней о партизанах. Сергей и ее звал уйти с ними в лес. Но она, по ее словам, не решалась, колебалась.

На вопрос, кому еще из гатчинцев известно что-либо о партизанах, Верка ответила: дочери продавца мороженого, того, что торгует у рынка, известно о замыслах Сергея и Ивана. Она даже водила их в Загвоздку, где живет одна женщина, которая имеет связь не только с партизанами, но и с Ленинградом. «Я сама видела, как они втроем проходили мимо моего окна, направляясь к этой женщине, — уточнила Верка. — Дочери мороженщика — лет 19—20, у нее каштановые волосы». Знает ли она, Верка, где расположен партизанский лагерь? Нет, не знает. Но зато это хорошо известно ее родной сестре — Галине Воронцовой. Так что нетрудно будет все узнать.

Далее Верка сообщила, что Иван живет на Петербургской улице. И где дом Николая, она тоже знает. Однако чаще всего Николай бывает не дома, а на рынке, там его и можно найти. Что же касается Сергея, то его адрес ей, к сожалению, не известен. Но зато у нее назначено с Сергеем свидание в парке, и, если господин следователь желает, она может показать ему Сергея. «Отлично, — сказал следователь, — мы так и сделаем. Ты пойдешь на одно маленькое свидание и покажешь нам своего Сергея». И, обнажив в улыбке зубы, пошутил:

— Мадам должна быть довольна. Она соединит приятное с полезным.

Верка охотно согласилась пойти на свидание и выдать гестаповцам Сергея. Теперь, когда о краже даже и не вспоминали, она окончательно приободрилась и даже попробовала улыбаться гестаповцам, кокетничать с ними. Но на нее прикрикнули, и Верка поняла, что лучше держаться скромно.

На следующий день ее вывели из здания гестапо. Но прежде чем разрешили ей идти в парк, сказали, что она должна привести себя в порядок, сделать прическу. «Мадам должна быть красивой, чтобы Сергей ничего не заподозрил». И Верку повели в парикмахерскую.

Парикмахер накручивал ей локоны по последней немецкой моде — колбасками. О чем размышляла в этот момент Воронцова, сидя перед зеркалом в маленькой, тесной парикмахерской, где было душно, горела керосинка, на которой нагревались щипцы, и пахло палеными волосами? Думала ли она о том, что совершает подлое, черное дело, опускается на самое