Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

просто «историю», а сочиняет роман). Установить границы события – вот что главное в решении повествовательной задачи. Замечу, что время не отображается, но включается в планирование как живая основа всех планов, рассказа. И в динамике временности каждому виду активности соответствует свой топографический символ: движению – колебание множества точек, действиям – линии, поступкам – места пересечения линий (управляющих сериями точек). Планом Достоевский пытается овладеть временем, что, правда, ему не удается, зато благодаря сопротивлению, которое оказывает время, он продолжает планировать и изобретать новые сценарии.

Достоевский не создавал детерминистских версий события и не пытался обозревать движение истории, размещая преходящее и вечное в едином плане. Пространственное в его романах и повестях наделено пороговыми свойствами, оно чисто экстатическое, в нем трудно отыскать следы эпических оснований. Время общей истории, поступательной и прогрессирующей, никак не удерживается в предложенной романной форме, и тем не менее оно перенасыщено временем, временем завершенной событийности. Время, которому Достоевский склонен, возможно не всегда осознанно, придавать смысл, это образ событийного потока, причем ему свойственно как сверхбыстрое протекание, так и невообразимо тягучее, сверхмедленное. Часто этот поток внезапно и «вдруг» обрывается, чуть ли не до полной остановки, времена сливаются в одно все завершающее Время – и вот ожидание, мертвая тишина. Здесь свои ритм, циклы, повторы. В литературе Достоевского нет интереса к объективно точному времени, календарно опознаваемому, зато есть удивительно обостренное чувство кратких и долгих длительностей, пауз, интервалов. Психомиметически «схваченный» момент времени имеет мало общего с субъективным представлением времени в хронотопе Бахтина. Событийные длительности могут различаться. Одна длительность (в сравнении с другой) может рассматриваться как остановка времени, узловая точка, где свертываются чуждые друг другу переживания длительности; одно время длительности выступает в качестве интервала для другого. В мире Достоевского отрицается субстанциональная значимость прошлого и будущего, характерная для объективной схемы времени.

Говорить о философии времени у Достоевского – это не значит, объясняя ее, искать в архиве писателя следы размышлений, которые привычно считать философскими, использующие более «точные» термины других наук. Литературное или повествовательное время имманентно становлению произведения (романной форме) и скорее обладает выразительной, чем категориальной силой. Это время планируется, но и само является планирующим: субъект, составляющий план, сам является частью плана, который планирует. Достоевский, как любой писатель, имел опыт работы в разных временных режимах литературного письма. Любая литературная форма (жанр) имеет временные особенности, или манеру использования времени. Например, письма (обширная переписка Достоевского), чье время явно отличается от времени, которым писатель распоряжается в дневнике («Дневник писателя») или в фельетоне, романе и повести. Помимо жанрового времени есть еще время, которое используется внутри произведения, оно сопоставимо с реальным протеканием времени. Например, диалоги, которые создают эффект присутствия в реальном времени в отличие от сжатого объективного времени рассказа. В сущности, время, которое свертывается или сжимается, является временем, которым писатель владеет и может распоряжаться им по своему усмотрению. Насколько то или другое жанровое время отражается в другом, и дает нам ключи к планированию времени в целом.

Планирование становится возможным на основе имманентной плану временной (психомиметической) матрицы. Много раз Достоевский записывает план, деля на рубрики: «Точки», потом «Еще точки», потом «Еще точки», – нет ли здесь некоего принципа развития плана посредством накопления или непрерывного прибавления точек (а за ними все новых действий, событий или происшествий)? План составляется не линиями, а точками; они накапливаются, точки прибавляются к точкам. Не забудем, что речь идет здесь о всей цепочке темпоральных переходов или эквивалентов: точка обозначает конец или начало действия, действие соответствует линии и выражается в языке глаголом (совершенного вида). В свою очередь, глагол является эквивалентом особого движения – внезапного, поскольку действие свершается не иначе, как вдруг, с точечно мгновенной быстротой. Линия почти мгновенно свертывается в точку. Если планирование сталкивается с препятствием… тогда вносится изменение в план, и не отдельное, а решающее, влекущее за собой отказ от прежнего плана, переход к новому замыслу. Выделенные прежде планы так или иначе связаны с главным измерением основного плана, произведенческим, и это «связывание» становится возможным на основе особого переживания времени. Мельчайшей, но вполне ощутимой единицей времени, парящего, колеблющегося в некой материальной взвеси, и является этот вдруг-время[266]. Просмотрим ряд фрагментов:

«Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его (Разумихина) душу и сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек на что-то ужасное, безобразное, и вдруг понятное с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.

– Понимаешь теперь? – сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом… – Впрочем, ступай к ним, – прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому»[267].

«Почти уже садясь в вагон, он вдруг бросил только что взятый билет на пол и вышел обратно из воксала, смущенный и задумчивый. Несколько времени спустя, на улице, он вдруг как бы что-то припомнил, как бы что-то внезапно сообразил, очень странное, что-то уж долго его беспокоившее. Ему вдруг пришлось сознательно поймать себя на одном занятии, уже давно продолжавшемся, но которого он все не замечал до самой этой минуты: вот уже несколько часов, еще даже в «Весах», кажется даже и до «Весов», он нет-нет и вдруг начинал как бы искать чего-то кругом себя. И забудет, даже надолго, на полчаса, и вдруг опять оглянется с беспокойством и ищет кругом»[268].

«…когда с Алешей вдруг произошло нечто очень странное, а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь то же самое, что сейчас только он рассказал про „кликушу“. Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь как по рассказу, мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими лицо, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез»[269].

«Я вдруг воскликнул это и вдруг, в третий раз, остановился, но уже как бы раздавленный на месте. Все мучительное чувство унижения от сознания, что я мог пожелать такого позору, как перемена фамилии усыновлением, эта измена всему моему детству, – все это почти в один миг уничтожило все прежнее расположение и вся радость моя разлетелась как дым»[270].

«Подали ему суп, он взял ложку, но вдруг, не успев зачерпнуть, бросил ложку на стол и чуть не вскочил со стула. Одна неожиданная мысль внезапно осенила его: в это мгновение он – бог знает, каким процессом – вдруг вполне осмыслил причину своей тоски, своей особенной отдельной тоски, которая мучила его