Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

так быстро разделаться с несчастной Лизаветой смог бы только опытный butcher; но и покаяние если и возможно, то не должно быть ослаблено моментом убийства, напротив, должно быть полным и искренним, чтобы поставить под сомнение уголовное наказание. И здесь позиции Анненского и Ницше отчасти пересекаются. Раскольников, этот «бледный убийца», считает себя выше собственного преступления, в разговоре с Соней он даже называет себя жертвой. Ведь он совершил, преступил, преодолел в себе страх перед законом, стал выше него и тем самым отменил его раз и навсегда… ради справедливости (другого, высшего нравственного Закона).

Так почему же Закон еще действует? Отсюда высокий эстетизм преступления, на который указывает Анненский, когда говорит, что Достоевский «не только всегда разделял человека и его преступление, но он не прочь был даже и противополагать их. Вот почему преступление лежит вне совершившего его человека, и наказание никогда не выполняет своей воспитательно-исправительной функции, наказание отделяется от самого преступления и приводит в действие механизмы мести и злопамятства. Но там, где преступления желают и совершают его с ясным сознанием воли, как Раскольников или Ставрогин, там и появляется патологическая садистская личность, которая не силах выдержать собственное существование». «Убийство как одно из изящных искусств» Ласенера (1849) – образец, который, вероятно, был хорошо известен Достоевскому. Мы находим трагикомическое толкование нового литературного жанра старцем Тихоном при чтении признания Ставрогина в «Бесах».

VIII. Идеальный хроникер

Я не летописец: это, напротив, совершенный дневник в полном смысле слова, т. е. отчет о том, что наиболее меня заинтересовало лично, – тут даже каприз.

Ф. М. Достоевский

1. «Тайнозритель»

Еще несколько слов о плане и планировании. План – это предваряющий расчет возможных сюжетных линий повествования, которым соответствует определенный порядок действий. Чтобы замысел был реализован, необходимо переделывать, дописывать, отбрасывать имеющийся план как одну из версий. Что ж в этом такого? Переделывать и дописывать – рутинная работа писателя. Казалось, Достоевский-автор ничем не отличается от любой творческой личности. Однако стоит заметить, что если план, которого стараются придерживаться, реализуется, то велика вероятность того, что произведение может быть завершено, и, следовательно, идея выражена… Но, а если метод планирования ставит под вопрос завершенность произведения?

Хотя незавершенность не планируется, но от нее невозможно избавиться? Так «недостатки планирования» становятся стилем. План набрасывается в надежде, что произведение вырвется за положенные границы, ведь оно больше плана, больше в том смысле, что, включая его в себя, упраздняет случайности планирования. Ведь история должна рассказываться, интрига раскручиваться, персонажи должны страдать, любить и погибать. Многие частности и недоразумения учитываются хроникером-рассказчиком, однако они ни в малейшей степени не поясняют событие, которое грядет, скрываясь за слухами, молвой, происшествиями. Давно замечено, что никто из персонажей романов Достоевского – ни сам автор, ни рассказчики, ни многочисленные заместители – не владеет логикой развертывающихся событий, не держит под контролем единый горизонт событий: происшествие накладывается на происшествие, даже наспех придуманный случай или анекдот в силах загубить план, затянуть действие или вовсе его остановить. Каждое событие дробится на множество происшествий, которые как будто поясняются хроникером-рассказчиком, но от этого общий ход повествования еще сильнее запутывается (детективная фабула не всегда спасает); все движется к катастрофе.

В литературе Достоевского учреждается фигура Рассказчика с чрезвычайными полномочиями: он и Автор, так как способен пребывать внутри и вне описываемого им ряда событий, и Хроникер, который не в силах противостоять текучему и быстрому времени настоящего, просто захвачен событиями. Из одного микрособытия попадает в другое, потом в третье, потом снова в первое, но уже изменившее значение в силу непрерывности процесса дробления событийности. Хроникер крутится как волчок, стремится успевать повсюду, но не успевает, стремится опередить, но не опережает; любое происшествие для него чревато событием, и все, что происходит, на самом деле уже произошло, и всегда post festum. У него и в мыслях нет, чтобы зацепиться за отдельное происшествие или их серию и ввести их в намеченный план, который бы помог упорядочить логику и направление события, предсказать горизонт его свершения. Вот почему план, чтобы соответствовать произведению, должен изменяться в зависимости от придания ценности каждому из мгновений времени. Хроникер лишь делает вид, что стремится укротить событийный поток. Как отходит чуть в сторону, так тут же теряет контакт с чувственной материей сказа, а когда оказывается слишком близко, то никак не может набрать дистанцию, чтобы установить хоть какую-то связь событий. Хроникер есть хроникер: он должен записывать то, что происходит «сейчас» и «здесь». Правда, есть одна неясная фигура, которая как будто совпадает то с автором, то с хроникером, то остается сама по себе, независимой от Других, – это фигура Рассказчика. Тот, кто рассказывает, не просто передает в виде репортажа то, что видит и слышит, но и обсуждает возможности большей убедительности рассказа для читателя. Рассказчику отводится время, а вот хроникеру его недостает. Автор в этом повествовательном механизме контролирует темпоральные условия отношений между хроникером и рассказчиком, не предлагая синтеза их функций в повествовании. Рассказчик Достоевского – не созерцательный автор-наблюдатель Лескова или Толстого; он не имеет отчетливой персонажной маски, хотя и играет важную роль в повествовании – роль очевидца. Поэтому часто не успевает понять то, что описывает, и даже его уникальная быстрота и вездесущность, хотя и позволяют забегать вперед и «предвидеть» окончание истории, не улучшают понимание происходящего. Знакомая история, однако он предпочитает рассказывать ее так, как если бы она происходила теперь, вот здесь, буквально на наших глазах. Другими словами, ему как будто известна план-карта происшествий, но как только начинается рассказ, план начинает изменяться в угоду новым деталям, о существовании которых он не подозревал; появляются совсем иные направления действий. По отношению к анонимности автора персонажи находятся в дальней родственной связи (хотя он их и сотворил, они все-таки не его двойники, скорее некие существа, населяющие мир, который автор признал реальным). Другое дело – хроникер', он напрямую, в качестве ответственного за ход повествования лица, зависит от поступков и действий персонажей, он сам – один из главных персонажей. Однако Автор с большой буквы – кто он? Может быть, прежде всего, планификатор, составитель планов, или, выражаясь по-кантовски, субъект трансцендентального планирования. Единый образ рассказчика в литературе Достоевского был бы не полон, если бы мы не указали еще на одну авторскую маску – на идеального хроникера. Но достаточно ли этого? Вопрос же, которым Достоевский действительно мучается и который, как ему казалось, не всегда успешно им разрешается, таков: кому поручить