Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

такова его необычайная плотность. Двигаться в нем можно только по линиям смежного, между^ и как можно быстрее, чем «дольше ты медлишь перед дверью, тем более чужим ты становишься». Тогда вы не встречаете препятствий, хотя путь становится бесконечным, возможно, это путь отчаяния[252]. Различия стираются, и все обвиняемые – это тоже судьи, все судьи тоже обвиняемые. Ближе к народу, чем суд Кафки, невозможно себе представить, то есть мирского Суда как места Высшего присутствия справедливости нет.

* * *

Вероятно, И. Анненский был первым картографом «Преступления и наказания» – он попытался установить отношения между персонажами в диаграмме, образованной на основе двух доминирующих кривых: одна обозначает направление аттракции, или притяжения, через символику «требуемого счастья», другая – через «приемлемое страдание», причем эти две кривые, хотя и взаимосвязаны, тем не менее не имеют единого пересечения и существуют независимо друг от друга.

Одна кривая начинается от Раскольникова и движется, нанизывая персонажей романа в определенной последовательности, от Разумихина через сестру Дуню и Свидригайлова к следователю Порфирию и далее, к второстепенным персонажам Зосимову и Лебезятникову, а от них возвращается, проходя через фигуру самого похожего на него отрицательного персонажа, г. Лужина. Другая – кривая тех, кто «готов принять страдание», в сущности, – это галерея жертв, или осознанной и неосознанной жертвенности (Мармеладов, Соня, Лизавета, маляр-работник Николай, «взявший на себя вину»). Любопытно, что главная жертва преступления Раскольникова старуха процентщица отсутствует на чертеже. Кривые должны быть связаны между собой преступлением Раскольникова, но ему на карте нет места. И понятно почему! В таком случае их соотношение бы изменилось и карту пришлось переделать. Но в том-то и дело, что Анненский, восстанавливая ход мысли Достоевского, не перестает отрицать, как он говорит, «фикцию преступничества». В сущности, эти гладкие и спонтанные кривые имеют все-таки пункты пересечения страстей, и только они указывают на «пересечение порога», его возможное преступление.

Конечно, назвать это картированием нельзя, ведь карта должна вывести на поверхность для обозрения все отношения (взаимодействия), которые помогли бы восстановить целостность произведения. То, что предлагается здесь, скорее напоминает первоначальную кальку плана произведения, но почему-то мало влияет на составление карты реальных отношений между персонажами, участвующими в развитии повествования. Действительно, о чем же все-таки роман Достоевского? О преступлении,? Или, быть может, о наказании,? А если не о преступлении и не о наказании? Трудно установить необходимо мотивированные связи между персонажами, кроме общей канвы событий, и Анненский делает шаг к тому, чтобы предложить свой образец логики основных мотивов в «Преступлении и наказании», но представляя их вне основной взрывной стратагемы романа – преступления. Достоевский, отводя от Раскольникова преступление, делает его преступлением (порога), т. е. не просто отрицает преступление, а понимает его вне каких-либо правовых требований закона, как своего рода поступок, изменяющий полностью того, кто совершил его.

В романах Достоевского можно выделить по крайней мере три модальности преступления (или функции):

1) преступление/наказание как факт криминологической науки и юридически-правовой науки. А. Кони отчасти уже проделал анализ «криминологических» предвосхищений Достоевского, которые в немалой степени способствовали обновлению судебной практики в послереформенное время. Например, темы, которые занимали особое место в рабочих тетрадях и «Дневнике писателя»;

2) вменяемость и невменяемость преступника, душевное состояние на момент совершения преступления, сознание и не осознание поступка, средовой фактор («среда заела»);

3) преступление как сюжетно-жанровая структура, жанр детектива (а может быть, и бахтианская мениппея), с помощью ряда приемов читатель вовлекается в игру идеи «на пороге»; сюжет позволяет развернуть повествование на основе сокрытия тайны, она проявляется своим сокрытием. Как если бы тот, чье лицо нам знакомо, уклонялся от нашего взгляда и мы бы, заинтригованные этим «уклонением», преследовали незнакомца, но не могли бы опознать. Это похоже на игру с собственным двойником;

4) преступление как универсальный символ человеческой вины, формируемый всей стратегией религиозного переживания преступления;

5) и, наконец, отказ от признания вины как способ быть (опровержение вины как условия нравственного Закона).

Давно замечено, что все преступления у Достоевского сплошь и рядом «выдуманные», «теоретические», «мозговые», если угодно, метафизические, которые свершаются сами собой (словно без участия самого героя, часто против его воли или бессознательно). Они не входят в саму структуру романа в качестве самостоятельной реальности повествования, лишены правдоподобия, все это «преступления мыслью». Преступление – не как сцепление событий, имеющих свою логику, следствие, волю, требующее юридически правого противовеса – наказания, а как деяние, которое должно привести к обнаружению нравственного Закона. Преступление – не главное, главное то, что из него воспоследует, главное – внутренний нравственный выбор: преступление порога (перейти черту или предел). Преступить – значит перейти через то, что мешает или ограничивает, что препятствует этому выбору.

Приписывание же героям романа преступлений, немотивированных в повествовании, говорит о том, что они не могли быть совершены. И эти «преступления» слишком похожи на мыслительный эксперимент («что будет, если…»). Раскольников своим преступлением всечеловеческого порога познает нравственный Закон (прощение, признание, покаяние). Благодаря юридически-правовому небытию, или бытию вне Закона, дается бытие нравственного чувства. И сегодня слышится искренний возглас И. Анненского: позвольте, господа, да совершал ли вообще Раскольников преступление, может быть, оно ему «причудилось»? «Нет, дело только в том, что физического убийства не было, а просто-таки припомнились автору ухарские и менее ужасные по содержанию, чем по пошлой страсти своей, арестантские рассказы, припомнились бредовые выкрикивания, которые томили его иногда бессонной блошиной ночью, и уже потом он, автор, провел своего нежного, своего излюбленного и даже не мечтательного, а изящно-теоретического героя через все эти топоры и подворотни, и провел чистеньким и внимательно защитив его от крови мистическим бредом июльских закатов с тем невинным гипнозом преступления, который творится только в Петербурге, в полутемных переходах черных лестниц, когда сквозь широко распахнутые окна и на мышастость заплеванных серых ступеней, и на голубоватость стен, искрещенных непристойностями, укоризненно смотрит небо цвета спелой дыни»[253]. Преступление могло быть, да и оно привидилось, а преступления – нет. Преступление в идеально теоретическом смысле – переход крайней черты (порога, границы, нарушение самого строгого запрета). И оно отменяет Закон, чтобы утвердить его снова с большей и необходимой силой в наказании, но в качестве нравственного, т. е. неподсудного со стороны общества. Ницше ставит диагноз: «Он был достоин своего деяния, когда совершал его; но не вынес его изображения, когда оно свершилось»[254]. Драма метаний Раскольникова между гордыней («сознающего себя в праве на…») и желанием оправдаться («право Другого») так и не разрешается нравственным выбором. Ведь так убить, как убил Раскольников, без промаха и ошибки,