Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

«Только что выговорил это князь, Ганя вдруг так вздрогнул, что князь чуть не вскрикнул»[272].

Единственное время литературы Достоевского и есть это вдруг-время, время больше похожее на заостренное орудие, пробивающее плотный покров видимости бытия. Вот что делает читательское внимание открытым временным импульсам, взрывным, ускоряющимся, эти мгновения непрерывно атакуют восприятие. Все неожидаемо, все вдруг, и изменения настолько внезапны, что происходящее не может не угрожать катастрофой времени. Как будто весь мир вдруг и разом предстал перед нами в одном Образе, и мы в качестве тайнозрителей были способны созерцать картины апокалиптических времен.

(1) Определить вдруг-время? Возможно ли это? Все дело в двусмысленности термина вдруг. Нет мгновений вдруг, а есть вдруг-время (время, принадлежащее внезапному изменению), а если оно есть, то должны быть и некие модусы (модальности) его проявления. К таковым я отношу прежде всего три: мгновенное, внезапное и случайное. Каждое их них частично включает в себя смежное ему качество. С одной стороны, вдруг-время может интерпретироваться как нейтральная единица времени (настоящего), как мгновение; через настоящее проходит множество мгновений, весь этот дробный обвал мгновений преобразует или может преобразовать единое во многое, и мноожественное. Обычно мгновение противопоставлялось длительности, некой временной непрерывности, где мгновение меньше и больше себя, – оно становится, но не является ставшей единицей времени. Мгновение как крупица, но и как острие времени. Движение происходящего подчеркивается мгновением, в котором оно свершается, а точнее, punctum’ом, предваряющим и сопровождающим движение, наподобие иголки швейной машинки. Этот пунктум относим к понятию вдруг-времени[273]. С другой, есть еще один аспект, который, кстати, был замечен Платоном (и находим у Кьеркегора): вдруг-время – не просто мгновение, но и время настоящего, развернутое в модусе вдруг, т. е. внезапно и по случаю. Иначе говоря, вдруг обозначает некое действие, которое прерывает текущее время, превращая его в прошлое, взрывая будущим, заставляя исчезнуть с той же быстротой, с какой оно проявилось. Внезапность изменения, вторжение-шок, нежданная весть, мгновенный удар. Вдруг что-то произошло, изменение указывает на время, чье основное свойство – быть внезапным, тогда внезапное – это такое время, которое, осуществляясь, уступает место тому, что до него не существовало. Это не просто мгновение, которое вспыхивает, делясь на другие, но имеет постоянное темпоральное качество. Было что-то и… вдруг на его месте другое теперь, а то, что было, его уже нет. Вдруг как пространственная частичка, малый сколок временности, ставший сигналом внезапного. Еще качество внезапного: оно пугает. Внезапное резонирует в самом миге, мы вздрагиваем, наша реакция настолько быстра, насколько внезапное застает нас врасплох. Другими словами, на прикосновение другого времени к нашему мы отвечаем, как мертвецы на удар тока, сокращением мышц, судорожно-тоническим трепетанием плоти, в которую вторгается время, которым мы не живем. Внезапное пугает, и это естественная реакция.

Вспомним, что Кьеркегор рассматривал внезапное вне самого времени как проявление потустороннего разрыва, ложного, демонического, видя в нем «страх или боязнь Добра». Тот, кто пугается, тот, кто не обладает решимостью выбора, называет это время внезапным, смиряясь перед тем случайным, что его себе подчиняет. Вот почему мгновение для Кьеркегора не определяется в модусе внезапности; мгновение субъективно и не может быть объективировано, оно – экзистенциальный выбор, прыжок в вечность; не пассивный переход, а подлинный экстаз, взрыв, полет. Напротив, там, где внезапное действенно, там моя неготовность к поступку отражается в случайной реакции, которой я отвечаю на вызов времени, меня пугающего, удивляющего и повергающего в оцепенение. Истинная реакция все та же – испуг. Само мгновение нейтрально и абстрактно, монадоподобно, и не имеет отношения к длительности, не опосредуется другими мгновениями, малыми или большими. Напротив, идея перехода соответствует идее мгновения: «Тогда мгновение проявляется как некая чудесная сущность… которая лежит между движением и покоем, не пребывая ни в каком времени, причем, входя внутрь этой сущности и выходя из нее наружу, движение переходит в покой, а покой – в движение. Потому мгновение становится категорией перехода…»[274] Древние греки из категории вдруг и внезапного делают важную функцию во взаимодействии всего порядка времени, но они, по мнению Кьеркегора, не знают и не понимают смысл вечности. Видят в мгновении нечто в себе покоящееся, пластически завершенное, причем в нем время себя повторяет, но никогда не завершает. Повторение всего того, что не раз повторилось, скрывает под собой великий идеал античных представлений о времени: мгновение есть отражение вечности, потому оно преходяще… Повторение – форма вечности: то приходит, что повторяется, то повторяется, что приходит. Одно мгновение слишком похоже на другое, чтобы иметь силу противостоять вечности. Античное сознание не знало истории, ибо не знало события и, следовательно, времени, которое завершается, не повторяясь. Всякая темпоральная единичность была ничтожно малой по сравнению с вечностью, которая была единственным, полно ощущаемым временем. Поэтому во всем преходящем отыскивалось то, что было вечным, что противостояло и сопротивлялось собственному проявлению.

Бахтин был прав и не прав. Ведь действительно, все, что мы только что перечислили, относится к присутствию в данном сознании неумолкающего хора чужих голосов. Чужой голос появляется через эти «вдруг», но появляется не по прихоти диалогики, предвосхищать его – напрасный труд. Именно внезапность проявления (обрыв или смещение, перенос действия или события) делает голос чужим. Мы должны прислушиваться и слушать, выслушивать все, что слышится (а не только, что говорится), чтобы опознать многие из движений в этом совершенно неясном для нас мире. Вот почему при чтении Достоевского не менее важен, чем бег глаз слева-направо, и острый слух, и общая музыкальность читательского уха. Слушать эти вдруг – вот чему надо учиться, видеть же их невозможно. Ни одно вдруг не появляется вне серии, почти непрерывной, почти обвальной массы движущихся других сонорных мгновений.

Апокалиптическое сознание или шире, христианское сознание времени – идея Конца всех времен – мыслит мгновение совершенно иначе. Такое сознание в крайне радикальной форме утверждает завершаемость любого времени[275]. «Времени больше не будет», – говорит Кириллов. В дохристианской платонизиро-ванной философии времени ценность времени снижена по сравнению с Вечностью – вечными образцами, идеями. В сущности, есть одно человеческое время: то, что завершается, и это время апокалиптическое – первоначальное мирочувствование конечности любого мгновения времени. Это время, которое, завершаясь, исполняется… «Наступили последние сутки моих записок, и я – на конце конца»[276]. Сюда же нужно прибавить и ожидание Конца времен, ожидание События (Парузии) как обязательное условие Конца. Без событий нет изменений, и только одно Событие отменяет все другие… Естественно, что для античного человека