Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

Об этом же экзистенциальном теперь как сдвиге во времени размышляет Хайдеггер:

«Говоря „теперь”, мы всегда уже понимаем, и без того, чтобы сказать, что „…вот то и то”. Почему так? Потому что „теперь” истолковывает настоящее сущего. В „теперь, вот…” заложен экстатичный характер настоящего. Датируемость „теперь”, „потом” и „тогда” является отражением экстатичного устройства временности и потому существенна для самого высказываемого времени. Структура датируемости „теперь”, „потом” и „тогда” – свидетельство того, что они идут из корня временности и суть само время»[287].

Время толкуется как длительность, как то, что Хайдеггер называет темпоральным экстазом. Непрерывность перехода, которая не может быть разорвана, последовательность в разные стороны этого потока теперь, которая и составляет вечное присутствие настоящего как исчезающего в каждом из многих теперь. Но это время мировое, которое нам встречается, не время экзистенциальное. Все эти нескончаемые теперь, хронографы пустых мгновений, в отличие от подлинной экзистенции момента, который определяется Хайдеггером как мгновение, Augenblick, кстати, переводится дословно, кинетическим жестом – как мгновение-ока (например: «Все произошло в мгновение ока» – старинный литературный оборот речи, фразеологизм, почти вышедший из употребления в русском повседневном языке). В момент мгновения ничего не происходит, там нет там, – а где это там? В экзистенции нет ни теперь, ни потом, ни там. Время мгновения – это размыкающая, даже взрывающая мир решимость, мгновение как преобразование воли в экзистенциальную решимость.

У Достоевского ход размышлений несколько иной. Действительно, ведь мы оказываемся в том времени, в котором мы обретаем позицию вне времени, в которое мы втянуты как чувствующие экзистенциальные существа. Вот что позволяет вспомнить – острая нехватка времени экзистенции, которая сразу же начинает ощущаться, когда что-то оказывается этим вдруг. Все вдруг обрывается, и обнаруживается… ничто. Остановка дыхания. Поэтому мы припоминаем себя во времени, выпадая на мгновение из времени, которое препятствует или не нуждается в припоминании. Возврат в экзистенциальное время – это возврат в повествовательное время. Так мы обретаем теперь, но там, где находится само припомненное, которое мы посредством теперь вводим в восприятие, а по сути дела, впервые воспринимаем. Таков микроцикл расщепления «вдруг-времени» и последующего синтеза всех его переходов. Так, время психологическое, которое и есть настоящее, теряя интенсивность и значение, внезапно обрывается, переходя в пустое время, время скуки. А это значит, что среди привычек и стереотипов текущего времени потерять опору, оступиться. Потерянное равновесие восстанавливается в другом времени, времени логическом, или идеальном, которое координирует происшедшие события с их переживаниями, и в той последовательности, которая необходима для планирования времени повествования. Но вот что интересно: каждое внезапное проявившееся мгновение допускает ослабление контроля над сознанием, допускает именно ту беспрецендентную пассивность соучастия, которая как раз свойственна индивидуальной апокалиптике Достоевского. Апокалиптические видения его – следствия этих вдруг. Конечно, не каждое вдруг станет картиной, развернется видением, исполненным непостижимого смысла, но без вдруг это было бы невозможно. Вдруг разрывает непрерывность текущего, длительность, но соединяет полученные ударом теперь-и-тогда в одну картину. Если уточнить, то соединение или слияние тогда и теперь в мгновении вдруг дает нам картину апокалиптического переживания. Ведь теперь то, что позволило нам обрести тогда, оказывается условием, благодаря которому мы оказываемся во времени, смыкающимся с тем, которое это вдруг прервало и расстроило, принудило к завершению. Вдруг – несущий элемент апокалиптической событийности.

Мгновение как укол или удар, оно заставляет припоминать. Вот почему ни один персонаж не может быть описан физически достоверно как живой герой, существующий независимо от авторского участия, его облик не имеет физиогномической устойчивости, слишком обобщен, не несет в себе ничего «личного», скорее это тип или типаж, и именно поэтому его облик выглядит слишком характерно, почти пародийно[288]. Достоевский не умеет хорошо рассмотреть персонажа, зато слышит его голос, некую речь, которая ему приписывается, но самого его будто и нет, он не представлен в собственной речи, пластически не отражен в ней. Автор слеп, ничего не видит, только припоминает то, что было воспринято бессознательно, и припоминает бессвязно, обрывисто, путаясь и ошибаясь. Все-таки припоминать – не вспоминать. Когда мы говорим: «я что-то припоминаю, но не помню» или «дайте мне вспомнить». Иначе говоря, мне требуется время на припоминание, и время создает неустойчивость в акте припоминания. Я вспоминаю, но вспоминаю с трудом, время памяти (пускай зрительной) не поддается быстрой обработке. Припоминание – это не мгновенное узнавание, нужно вернуться к нормальному состоянию функционирования памяти, чтобы припомнить, т. е. оказаться при памяти. Припоминание – это симптоматика нарушения памяти, что-то похожее на тик или заикание. «Что-то припоминаю… но не помню». Поскольку мы что-то не узнаем, то мы все-таки пытаемся припомнить, чтобы восстановить знание о том, что кажется почти утраченным. Когда же я ориентируюсь на припоминание, то пытаюсь его противопоставить памяти, или тому, что относится к памяти механической (например, память на лица или даты), или это некие образы, вырванные из известного контекста (лично пережитого опыта).

Но что означает часто повторяемый Достоевским принцип забегания вперед, без которого как будто невозможно повествование:

«Фактами, фактами!.. Но понимает ли что-нибудь читатель? Помню, как меня самого давили эти же самые факты и не давали мне ничего осмыслить, так что под конец того дня у меня совсем сбиваясь с толку. А потому двумя-тремя словами забегу ВПЕРЕД!»[289].

«Но предупрежу события и объясню ВПЕРЕД»[290].

«Но я опять, предупреждая ход событий, нахожу нужным разъяснить читателю хотя бы нечто ВПЕРЕД, ибо тут логическому течению этой истории примешалось так много случайностей, что, не разъяснив их вперед, нельзя разобрать»[291].

Ведь забегая вперед мы знаем, что произошло, и поэтому можем управлять временем происшедшего. Забегая, я оказываюсь в теперь, разрывая свое отношение с текущим временем, оно еще не наступило, а я уже в той точке, куда оно придет. Теннисная площадка должна иметь забеги, достаточные для того, чтобы теннисист мог использовать резервное пространство для удара. И забегая – т. е. дополняя свое движение необходимым для этого пространством, – телесное воображение подчиняет себе реальный опыт игровой ситуации. Опережать движение мяча каждый раз, как только противник отправляет его на твою сторону, пытаясь подавить твою игру либо мощью удара, либо хитростью. В любом случае, забегание вперед есть возможность оказаться вне времени, до времени, опередить само время. В таком случае экзистенциальное время полагается событийным, а не просто временем, которое проходит и может быть подвергнуто точному исчислению, датировке.

Власть хроникера-рассказчика над повествованием опирается на могущество анонимного Автора,