Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

тогда меняются скорости событий, поскольку они сжаты (перекроены, подвергнуты новому монтажу и новой развертке). Автор оперирует сжатостью, которую то ослабляет, расширяя промежуток и замедляя время, то сужает, усиливая быстроту событий. Реальная хронология остается вне повествовательного времени, которое предстает во всем богатстве новых качеств: оно пульсирует, течет, взрывается, останавливается или даже стоит как мертвая зыбь, оставаясь самым свободным временем, которым мы располагаем. Перед нами неисчислимое множество фраз, не оставляющих без внимания самые неприметные и мельчайшие временные интервалы: «…вся сцена продолжалось не более каких-нибудь десяти секунд»[298], «трех-четырех мгновений» и т. п.; а бывают и такие мгновения, которые повторяются: «Настоящая минута действительно могла быть для нее из таких, в которых вдруг, как в фокусе, сосредотачивается вся сущность жизни, всего прожитого, всего настоящего и, пожалуй, будущего»[299]; или: «поутру, – то есть на седьмой или восьмой день после того, как…»[300], или «перелетаю пространство почти в два месяца; отмечаю день пятнадцатого ноября»[301], или: «сознание, блеснув на миг, быстро потухло», так «пролежал в беспамятстве ровно девять дней»[302]. Две-три секунды – интервал во времени минутной хронологии; две-три минуты – интервал в часовой хронологии; часы, или части дня, – интервал в суточной хронологии… Каждому классу хронологического времени соответствуют свое событийное время и то время, которое завершает последнее. Остановки, повороты, выпадения, сумеречные состояния сознания, сновидения и галлюцинации – постоянство присутствия таких знаков не-бытия в бытии говорит о том, что Достоевскому вообще свойственно апокалиптически переживать любое чувство, развертывать в конечном времени, завершающем ряде событий. Апокалиптическое переживание, правда, следует отличать от апокалиптического времени («времени прихода Мессии»).

Никакое событие не удерживается в одном интервале, требуется, по крайней менее, серия временных дат, чтобы описать область распространения события. Эти ряды сообщаются благодаря интервалу, включающему в себя другой интервал, а тот – следующий и так далее, и вплоть до того мгновения, когда самый большой интервал (а это и есть Вечность) будет поглощен самым малым (а это есть Мгновение). Формула следующая: мгновение равно тому минимальному интервалу, к которому сводимы интервалы любой длительности. Это важное условие совпадения указанных выше модальностей времени в апокалиптическом переживании. Время прошедшее, оно «всегда прошло», и именно поэтому оно воспринимается как один миг. Вот теперь (что здесь и вот тут, рядом и близко е с т &), а тогда (то, что не есть). Если мы отказываемся их различать, то мы их приравниваем друг к другу. Все, что прошло, – время, тождественное мгновению. Для непосредственного восприятия все эти хронологические знаки – «два месяца», «два дня», «8 или 15 дней», «две-три секунды», «минута», «час» – знаки прошедших мгновений. Многие высказывания и эпизоды дискуссий вокруг темы самоубийства, которые вел Достоевский (ранее мы начали обсуждать эту тему), наиболее примечательная часть его апокалиптического миросозерцания.

Жанр откровения (признания): рассказы о «последних мгновений» перед казнью или перед самоубийством, – видение, которым распоряжается апокалиптик, пытаясь представить время предсмертное в открытости экзистенциального переживания. А это значит, что такое видение (в качестве Откровения) становится возможным, потому что человек переживает полное перерождение, то, что древние называли метанойей:

«Есть секунды, их всего зараз приходит пять или месть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: «Да, это правда, это хорошо». Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд – то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, что человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коль цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы божии. Намек. Ваша жена родит?

– Кириллов, это часто приходит?

– В три дня раз, в неделю раз.

– У вас нет падучей?

– Нет.

– Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь как вы; пять секунд и назначал и говорил, что более нельзя вынести. Вспомните Магометов кувшин, не успевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай. Кувшин – это те же пять секунд, слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!

– Не успеет, – тихо усмехнулся Кириллов»[303].

«Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.

<…>

…настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать; ему все хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? где же? Все это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: „Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь – какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую