Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

по сю сторону истории, т. е. нельзя объективировать конца. И, вместе с тем, нельзя мыслить конца мира совершенно вне истории, как исключительно потусторонне событие. Это есть антиномия кантовского типа. Времени больше не будет, не будет объективированного времени этого мира. Но конец времени не может быть во времени. Все происходит не в будущем, которое есть разорванная часть нашего времени. Но это значит, что все это происходит в экзистенциальном времени. Это есть переход от объектности существования к субъектности существования, переход к духовности»[294]. Это общепринятая точка зрения: необходимо обращение свидетеля, он может свидетельствовать лишь в качестве обращенного, или свидетеля, который живет временем Конца. Стоит развести позиции эсхатологической метафизики (Н.Бердяев, Н.Федоров) и апокалиптической мистики, которой придерживались П. Флоренский и А. Белый [295]. Если первая опирается на формальную онтологию эсхатона, всемирный механизм Конца, то вторая рассматривает время приближающегося Конца как непрерывное присутствие Откровения. Тогда творчество в целом будет призмой, в которой перехватываются цвета экзистенциального Апокалипсиса; литература и философия представляют собой подобные призмы. Важность различия между двумя временами подчеркивается С.Булгаковым:

«Надо строго различать эти оба значения, хотя обычно они смешиваются в общем понятии эсхатологического. Это последнее относится не к свершениям исторического времени века сего, но лежащим за его пределами, в жизни будущего века, метафизической и даже метахронологической. Хилиастическое же уразумение последних времен и свершений относит их к жизни этого века, к истории, хотя даже и к метаистории, однако не в трансцендентном смысле жизни будущего века, но лишь к последней части его, тысячелетнему царству Христову на земле» [296]

Различие этих двух планов кажется несколько грубым, поскольку время апокалиптическое примыкает к эсхатологическому и является отмеренным фрагментом истории, которая завершается… Конец Истории немыслим (другое время, что за ним придет, не имеет места для тайнозрителя). Однако время ожидания конца не только мыслимо, но это действительно время, заполненное до краев ожиданием, это время, мыслящее ожидание, которое наполняет его Смыслом… В качестве образца этой двуплановости времени Булгаков приводит переживания кн. Андрея Болконского из «Войны и мира», показывая причастность новейшей русской литературы этому промежуточному состоянию: то острому ощущению наступлению Конца, то эсхатологическому отказу от Времени; граница между «временами» расплывается, часто путается, оказывается неопределенной. Литература Достоевского, стоит здесь заметить, выказывает большую чистоту жанра, ее апокалиптичность пронизывает общее чувство времени.

(1) Сжатие времени. Нагромождение. Достоевский постоянно прибегает к сжатию времени, стремясь избавиться от хронологии реального времени (измеряемого и датируемого). Что же такое сжатое время? Время действия романа «Преступление и наказание» сжато до одного месяца (жаркий июль в Петербурге), «Бесы» – три месяца, столь же избирательно сжата хронология в «Идиоте» и «Подростке». Достоевский пытается управлять объективным временем его сжатием, и это удается. Но трудно поставить под контроль то, что им определяется как настоящее, – поток событий, свершающихся сейчас и здесь, вмешаться в который со стороны – напрасный труд. Парадокс времени у Достоевского в том, что экзистенциальное время не получает четкого отображения («следа»), оно не переводимо в адекватные пространственные образы, более того, перевод вызвал бы его распад. При сжатии экзистенциальная временность замещает собой объективное время. Отсюда несоответствие пространственного образа текущему (переживаемому) времени: нагромождение обстоятельств, деталей, мотивов, конструкций, лишних персонажей, затянутостей – короче говоря, весь избыток мнимой пространственности. Операция сжатия и установления ритмов интервализации времени резонирует с образами пространственного нагромождения.

Зависимость между сжатием времени и нагромождением мотивов следует мыслить в терминах топологии чувственного опыта. Понятно, почему столь большое значение придается сновидению, грезам, фантастичности ситуации. Ведь только греза или сновидение способны выдержать нагромождение мотивов, для развертывания которых не хватает ни времени, ни места в романе. Время признается в качестве экзистенциального, пока логически перераспределяется в интервале, событийном промежутке. Повествование становится возможным, если установлены правила логического времени, они и должны объяснить причинно-следственные механизмы рассказываемого события. Время логическое отличается от психологического (экзистенциального) и календарного тем, что навязывает повествованию завершенную форму и «конечный» смысл. Заметим, что хронознакам (сигналам), тут и там разбросанным в текстах Достоевского, не придается должного значения, которое они, например, имеют в реалистическом повествовании. Также обделены вниманием световые, телесные, мимические, языковые знаки (и не в последнюю очередь логико-грамматические). Все эти знаки заявляют время, но такое, которое относится не к реальности объективного времени, а к драматике повествования, а это и есть «вдруг-время». Временной знак то убыстряет, то замедляет действие, растягивает до остановки, или повторяет. «Вдруг-время» – время случайное, внезапное, время единственного мига, мгновения, обрыва, вспышки; оно действует в литературе Достоевского вне каких-либо ограничений, можно сказать, что это единственное время, которое получает широкие права, оно выражает, означает, демонстрирует. И, наконец, это время апокалиптическое, время, которое исполняется, или точнее, время, с помощью которого завершается время как таковое. Вот набросок хронологии начальных планов романа «Бесы»:

«Хронология.

Действие романа в сентябре. Князь объяснялся с Воспитанницей в марте за границей. Там он узнал от нее, что она любит Шатова.

В июне Княгиня, Воспитанница и Шатов (бывшие за границей полгода) воротились из-за границы в губернский город, а Князь остался с досады, из-за беспорядков по имению и по процессу.

Красавица, Трагическая мать и отчим Полковник воротились из-за границы за месяц до начала романа, в августе. Были за границей два года.

Князь приехал в город в день начала романа; видел приехавшего сына.

Капитан приехал и поселился в городе уже с месяц до начала романа.

В день начала романа опрокинули Капитана, и тот в восторге»[297].

Условно реальное время (то время, которое мы должны считать реальным), здесь отмеченное, располагается вокруг границ темпорального промежутка, который обозначен как подлинное время романа, а подлинным является то, которое длимся: это месяц сентябрь. Предполагается, что есть хронологически отмеренный отрезок прямой, на котором мы размечаем единицу длительности повествования. Месяц сентябрь необходим для того, чтобы в экзистенциальном времени объединить разом множество персонажей, которые без него не могли бы встретиться. Следовательно, этот «сентябрь» становится чисто фиктивным, не действительным временем (которое будет длиться ровно 30 дней), а границами повествовательного времени. Достоевский всегда понимает время как завершающееся или как должное завершаться. Поэтому для него нет длительности (хронологической), которая не была бы, в конечном счете, сведена к собственному завершению. Это может быть месяц, день, неделя, «8 дней», часть дня, «два месяца» или отдельное число другого месяца, и всегда это будет «огражденное», выделенное время, в котором и будут происходить события; этот промежуток, или интервал, соответствует эсхатону – времени, с помощью которого завершается Время. Вот