Рождение двойника. План и время в литературе Ф. Достоевского - Валерий Александрович Подорога

такой проблемы, как экзистенциальность времени, не существовало. Напротив, всякое изменение чревато нарушением равновесия и порядка, и поэтому образцы вечно повторяются, это Законы, которым следует подчинять любое текущее явление, чья подлинность относительна.

И еще один важный аспект: вдруг-время как знак случайного. Достоевский давно втянулся в игру со временем, заключенную в этом словечке вдруг (может быть, с того времени, как стал игроком). Стоит разобрать временной смысл игры более обстоятельно. Настоящее толкуется в ней как множество равно сосуществующих мгновений, время дробится в нем на все более мелкие элементы, и когда проходит… то рассеивается. Но когда взрывается в одном из мгновений, то упраздняет все другие. В этих до предела сжатых напряженных мгновениях, которые мы, например, не в силах воспринять, и прячется настоящее («ежемгновенное») игрока. Тогда игра – это вторжение случая в текущую бессобытийную временность.

«…с каким трепетом, с каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un rouge, impaire et passe, или: quatre, noir, pair et manque! С какой алчностью смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в горящие, как жар кучи или на длинные в аршин столбы серебра, лежащие вокруг колеса. Еще подходя к игорной зале, за две комнаты, только что я заслышу дзеньканье пересыпающихся денег – со мной почти делаются судороги.

О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на игорный стол, тоже был замечателен. Я начал с десяти гульденов и опять с passe. К passe я имею предрассудок. Я проиграл. Оставалось у меня шестьдесят гульденов серебряною монетой; я подумал – и предпочел zero. Я стал разом ставить на zero, я чуть не умер от радости, получив сто семьдесят пять гульденов; когда я выиграл сто тысяч гульденов, я не был так рад. Тот час даже я поставил сто гульденов на rouge – дала; все двести на rouge – дала; все четыреста на noir – дала; все восемьсот на manque – дала; считая с прежним, было тысяча семьсот гульденов, и это – менее, чем пять минут! Да, в эдакие-то мгновения забываешь и все прежние неудачи! Ведь я добыл это более, чем жизнию рискуя, осмелился рискнуть и – вот я опять в числе человеков!»[277]

Может, игра и есть единственный способ правильно объяснить экзистенциальный смысл времени. Ведь только в игре есть мгновения, когда воцаряется такая тишина (когда никто даже не дышит) и образуется такой уступ бытия, на котором осаждаются все предшествующие миги жизни. Предугадать выигрыш? Да, это просто прекратить время, остановить его действие одним ударом. Но прежде надо хотя бы научиться чувствовать время игры. Случайное соответствует не событию, а происшествию, чему-то, что случается[278] в обыденно текущем времени, но его не задевающим, не нарушающим его привычный ток, что затем окажется анекдотом, слухом, или пародией. Конечно, и происшествие может стать для героя событием, причем переворачивающим всю прежнюю жизнь. Вдруг зачеркивает то, что ожидается, что мы готовы принять за время жизни; обрывает ход длительностей, этих неопределенных и автоматических не-вдруг. Как в присказке: «Вдруг, да не вдруг!». Пара «вдруг-не-вдруг» и образует структуру случая в литературе Достоевского. Это серьезная схватка точки с линией: если мы длимся, то мы не воспринимаем время, делимое на мгновения-точки; если же мы подотчетны импульсу, точечному удару, то мы не длимся, оказываемся вне собственного времени. Тогда следующий раздел: «вдруг» будет точкой, а «не-вдруг» – ее отражением, негативом, линейным растягом и повтором. «Не-вдруг» накапливаются так же, как и «вдруг», – это скрытые метки, точки, пункты (points, punctum), дырочки, которые остаются после прокола иголкой, следы предыдущей импульсации времени; просто мы их не замечаем, к ним привыкли до некоторого момента. Но как только «вдруг» вспыхивает, и что-то происходит, и мы вздрагиваем, останавливаемся, оглядываемся, пугаемся, все эти привычные «не-вдруг» (ожидаемые) оказываются теми «вдруг», которые мы и не собирались замечать. Проходящее событие взрывает цепочку «не-вдруг», активизируя их в качестве единственного «вдруг». Ведь совпадение вдруг с точкой в конце законченной фразы, пунктуационной, тем более с геометрической, говорит о мгновении исчезновения реальности, которая была, есть и будет этим «не-вдруг», т. е. всегда рядом и вокруг.

(2) Тогда и теперь. Забегание. Хроникер как будто знает, что произошло, но когда начинает рассказывать, не понимает, что на самом деле происходит. Часто мы застаем хроникера в невозможном движении, прыжке, больше похожем на salto mortale, на перехвате временного потока. Что он действительно знает о событиях, ни мы не знаем, ни он сам. Эпическая точка зрения снята, ведь «события сами себя не рассказывают», требуется тот, кто хоть как-то сможет поспевать за ними. Хроникер – чистый мим, и, как уже сказано, не пассивный наблюдатель; он активно реагирует на то, что происходит, хотя и не имеет влияния на происходящее. Движение его – это движение по зыбкой, грозящей провалами и ловушками поверхности рассказываемого. Однако ему не привыкать, он – поверхностное существо, все время в движении. И на большее нет сил – лишь бы не упасть…[279]

Чем же чревата эта неспособность рассказчика-хроникера управлять событийностью? Как овладеть исчезающим временем, в которое он вовлечен, которого как будто и нет, ведь оно или уже было, или еще будет?

Может быть, надо признать в настоящем не столько переходное время между прошлым и будущим, сколько единственно чувственно данное время, и лишь в нем можно быть, действовать, желать и мечтать. Отказ от непрерывности времени – не означает ли это разрушение органического типа телесности, той уникальной чувственно-сверхчувственной ткани, особой темпоральной плоти, которая связывает события прошлого с будущими и, следовательно, сохраняет память в активном состоянии (т. е. прошлый опыт со всеми закрепившимися навыками, образцами и стереотипами поведения)? Не придется ли отказаться тогда и от идеи непрерывности культурной традиции? Достоевский-автор невольно приучает нас к забвению – эссенция жизни должна извлекается из каждого случайного мгновения, и все они равноценны. Хроникер, забегая вперед, выскальзывает из времени рассказа, получает права на авторский обзор всей картины прошедшего; оказывается в будущем времени, настоящему которого он должен дать отчет. Пережив собственное время, он готов выстроить порядок причин происходящих событий. Образуется что-то вроде двойной проекции: время имманентное, в котором хроникер существует как рассказчик, случайно; а то, другое время, что накладывается на первое, время не психологическое, а логическое, которым Достоевский пользуется как автор, необходимо. Хроникер не имеет ни особого взгляда, ни точки зрения, он даже и не видит, а вслушивается и записывает,