Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Чем сидеть на памятнике даром,

Я предложил бы вам поехать санитаром.

А чем писать ваши шутки и прибаутки,

Вы носили бы урыльники и «утки»

(IV, 393 – воспоминания Ю. Д. Ломана).

Ю. Н. Тынянов заметил в 1923 г. относительно Есенина: «Его личность – почти заимствование, – порою кажется, что это… пародированный Пушкин. <…> Теперь он кажется порою хрестоматией “ от Пушкина до наших дней ”». [790] Тыняновская характеристика Есенина дословно совпадает с оценкой самим Есениным деятельности Мани-Лейба (он познакомился с еврейским поэтом в США): «Переводами на жаргон он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней …» (V, 171–172 – «Железный Миргород», 1923).

Продолжение пушкинских традиций, а порой и прямые аллюзии в творчестве Есенина замечали уже при жизни поэта. А. Л. Миклашевская вспоминала о недоброжелательности некоторых приятелей Есенина, усматривавших перебор с пушкинскими мотивами: «Прекрасная поэма “Анна Снегина” вызвала у них ироническое замечание: “Еще нянюшку туда, и совсем Пушкин”». [791]

Однако многие современники уже при жизни Есенина всерьез воспринимали его как «нового Пушкина». Об этом свидетельствовал И. В. Грузинов: «Я читал лекции по истории литературы, причем, каюсь, Есенину я уделял больше времени, чем Пушкину ». [792]

Литературный критик В. Л. Львов-Рогачевский 15 января 1926 г. напомнил известное современникам обозначение Есенина – « мужичий Пушкин ». [793]

Высвобождение из-под родительской опеки

На определенном этапе взросления отец начинает восприниматься как антикумир. Происходит ниспровержение признанных авторитетов, разочарование в общепризнанных идеалах и образцах для подражания.

Есенин в 1913 г. систематически жалуется Г. А. Панфилову на родительский гнет: «Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!.. Никак не вывернешься»; «Была великая распря! Отец все у меня отнял, так как я до сих пор еще с ним не помирился. Я, конечно, не стал с ним скандалить, отдал ему все, но сам остался в безвыходном положении. Особенно душило меня безденежье, но я все-таки твердо вынес удар роковой судьбы, ни к кому не обращался и ни перед кем не заискивал»; «Ты, вероятно, получил неприятное для тебя письмо от моего столь любезного батюшки, где он тебя пробирает на все корки. Но я не виноват здесь» (VI, 32, 45, 52).

Гораздо позже В. А. Мануйлов вспоминал, как «Сергей рассказывал всегда одно и то же: о неладах с отцом…». [794] Этот факт Есенин отразил в строке: «Отцовские заветы попирая» (II, 149 – «Метель», 1924).

А. Н. Есенин хотел отдать сына в Учительский институт и был недоволен несогласием Сергея и его стремлением посвятить себя поэтическому творчеству. А. Н. Есенин полагал, что стихотворством невозможно прокормиться – эта мысль получила отражение позже в строках: «Что у отца // Была напрасной мысль, // Чтоб за стихи // Ты денег брал побольше» (II, 128 – «Письмо от матери», 1924).

А. Н. Есенин имел право требовать от сына послушания. Ведь он – один из немногих жителей с. Константиново – оплачивал учебу сына в 1909–1912 гг. в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, тратя на это зарабатываемые у купца Крылова в московской лавке деньги (ради получения материального достатка ему пришлось пойти на нелегкую временную разлуку с семьей): «Обучение было платное – 30 рублей в год, успевающие ученики получали стипендию – 25 рублей в год». [795]

Почему Есенин в юношеские годы был так критически настроен по отношению к отцу? Да и позже поэта рецидивом посещали раздумья о давних разногласиях с отцом. Было ли это проявлением извечного мужского соперничества за личную власть между признанным лидером (или лидером по праву старшего) и нарождающимся властелином?

Когда Есенин стал старше и узнал некоторые нюансы взаимоотношений родителей, возросло его почтение к отцу. Это видно из обращения к А. Н. Есенину в письмах: «Дорогой папаша! Я тебе ничего дурного не сказал, кроме жалобы на мать. Если тебе обидное есть, то прости меня. <…> Любящий т. сын Сергей» и «Дорогой отец, привет тебе и пожелания» (начало декабря 1916 г.; 1920 г.). [796] О почитании Есениным родителей и особенно отца вспоминала младшая сестра Александра: «К отцу и матери он относился всегда с большим уважением. Мать звал коротко – ма, отца же называл папашей ». [797] А. Б. Мариенгоф сообщает о снисходительно-покровительственном отношении поэта к отцу: «Есенин слушал отца недоверчиво», «вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике», а «под конец Есенин давал денег и поскорей выпроваживал старика из Москвы». [798]

В своем «взрослом» творчестве Есенин упоминает имя отца как важный духовный ориентир и главный жизненный критерий, необходимый сыну; однако неисполненность отцовских мечтаний выросшим и избавившимся от родительской опеки сыном отдается горечью в словах матери: «Ты был так кроток, // Был ты так смиренен. // И говорили все наперебой: // Какой счастливый // Александр Есенин!» (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).

Однако в сознании поэта навсегда остается восприятие отчего дома как родового гнезда, как хранилища детских воспоминаний и одновременно центра мирового порядка. Цельность мира рушится, если надолго отлучаться от родительского дома и забывать «малую родину» – тем более в эпоху стремительных изменений социального строя: « Отцовский дом // Не мог я распознать» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924). Причем особая тяга (может быть, неосознанная, но неизбывная) к родительскому дому у Есенина обнаружилась не в советский период, а гораздо ранее – во время революционного перелома, проявившего свое «лиминальное», [799] то есть «пороговое», «пограничное» значение для всех современников бурных событий. Уже в революционно-библейских «маленьких поэмах» и стихотворениях, начиная с 1917 года, Есенин взывал: «И ты, мой отчий дом! » (II, 42 – «Октоих», 1917); «Где ты, где ты, отчий дом …» (I, 117 – 1917). В тот же творческий период образ «отчего дома» расширяется у Есенина до «отчего края» и, в соответствии с библейским патернитетом, располагается в раю: «И в том раю я вижу // Тебя, мой отчий край » (II, 44 – «Октоих», 1917).

В тот же период творчества Есенин расширил понятие «отец» до множественного и собирательного образа: «Как взойду, как поднимусь по ней // С кровью на отцах и братьях?» (II, 49 – «Пришествие», 1917).

Именно по отцу сверял свои помыслы и жизненные ориентиры Есенин, став взрослым. И. А. Оксенов напомнил ответ поэта на заданный вопрос на его творческом выступлении в апреле 1924 года:

Когда Есенину (это уже за кулисами) был задан вопрос, бывает ли он у себя на родине, он ответил: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией…». [800]

В период творческих исканий в духе «революционной религиозности» 1917–1919 гг. фигура реального отца совместилась с идущим от библейской образности мифологическим персонажем – «отчарем», являющимся заглавным героем «маленькой поэмы» 1917 года. Получился сложный и многогранный образ «отчаря» – «обновленного мужика» и одновременно «чудотворца», который побеждает «лихо» по-старообрядчески «двуперстным крестом», сидит «под облачным древом // Верхом на луне» (как отец под деревом) и укачивает душу подобно укачиванию сына на ноге (II, 35–38).

Сотворение нарочитого кумира из собственной личности

Высвобождение из-под родительской опеки, оставление отчего крова, осознание себя самодостаточной личностью приводит к освоению новой ступени жизненной лестницы. Низвержение кумиров влечет за собой постановку на освободившееся место себя как «меры всех вещей», «внутреннего цензора» и главного судьи над собственной личностью. Увлекаясь библейской притчевой образностью в первые революционные годы, Есенин в «маленькой поэме» 1918 г. «Инония» мнит себя (как лиро-эпического героя) божественным проповедником: «Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61). Предшествующие идеалы (в том числе и главный – Иисус Христос) не просто отвергаются, но отбрасываются с негодованием – будь то духовная ипостась или воплощение в материальном символе: « Тело, Христово тело , // Выплевываю изо рта » и « Я кричу, сняв с Христа штаны » (II, 61, 63 – «Инония», 1918).

Но и в тех сочинениях Есенина, в которых прямо не назван Иисус Христос, а лишь угадывается его незримое присутствие, автор совершает попытку утвердить себя как талантливого литератора: «Говорят, что я скоро стану // Знаменитый русский поэт . // Воспою я тебя и гостя» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). Через два года Есенину стало казаться, что ему удалась попытка стать единственным и непревзойденным в своем роде: «Русь моя! Деревянная Русь! // Я один твой певец и глашатай » (I, 153 – «Хулиган», 1919).