Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Но и в тех сочинениях Есенина, в которых прямо не назван Иисус Христос, а лишь угадывается его незримое присутствие, автор совершает попытку утвердить себя как талантливого литератора: «Говорят, что я скоро стану // Знаменитый русский поэт . // Воспою я тебя и гостя» (I, 116–117 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). Через два года Есенину стало казаться, что ему удалась попытка стать единственным и непревзойденным в своем роде: «Русь моя! Деревянная Русь! // Я один твой певец и глашатай » (I, 153 – «Хулиган», 1919).

Любой талантливый поэт творит новые миры, правит создаваемой им поэтической вселенной: в ней он царит как Бог. На этом основании (которое иногда превратно трактуется обыкновенными людьми, далекими от поэзии и не постигающими нюансов психологии художника-творца) Есенин, по свидетельству современников, иногда позволял себе «выкрики» вроде следующих: «Я бог!», «Я всё». [801]

Идея творчества, равная по значимости акту божественного первотворения и на новом этапе развития – творческому переделу мира и нового строительства, с «пафосом отрицания» провозглашена в «Инонии» (1918): «Даже Богу я выщиплю бороду // Оскалом моих зубов… Я иным тебя, Господи, сделаю, // Чтобы зрел мой словесный луг!» (II, 62). Запечатленное в «маленькой поэме» состязание с первотворцом в обустройстве Вселенной и даже богостроительство – сотворение иного Бога, – все эти идеи не только, что называется, «витали в воздухе» в революционную эпоху 1917–1918 гг., но уже имелись в фольклоре. В есенинских строках ощутима аллюзия на поговорку о счастливом человеке: «Он сумел ухватить Бога за бороду». [802]

Для воплощения идеи сотворения кумира из собственной личности показательно то обстоятельство, что поэт рассуждает с самим собой отстраненно, как с другим человеком, причем даже не с двойником, но при этом оставаясь в русле своей прежней юношеской логики, применяемой им ранее к образам Христа и Будды – «Я есть ты»: «Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, // Подымать глаза…» (I, 132 – «Проплясал, проплакал дождь весенний…», 1917).

Эту же черту есенинского характера – стремление создать нечто особо громадное и значимое, сотворить кумира из своего «я» при всей скромности житейского быта, непритязательности к бытовым условиям – подметил современник Ю. Н. Либединский:

А ведь все это сделал один поэт – Сергей Есенин! И при этом он был до такой степени чужд всякого фанфаронства и жречества, что можно было подумать, будто творческий подвиг дается ему легко и просто. [803]

Давняя традиция в буквальном смысле носить на руках героев в какой-то момент вошла в жизнь Есенина. Л. М. Клейнборт передал слова очевидца поэтического вечера в Петрограде в 1923 г.: «Но только Есенин перешел к стихам, в зале водворилась тишина. Кончилось же все тем, что его вынесли из зала на руках». [804]

Однако Есенин был довольно-таки критичен к себе, как минимум, по двум критериям оценки: 1) как к поэтической личности; 2) как к принадлежащему к поэтам вообще. Эта точка зрения отражена по крайней мере в двух стихотворениях: «На кой мне черт, // Что я поэт!.. // И без меня в достатке дряни» (II, 162 – «Мой путь», 1925); в сравнении с петухом как образом поэта – «И зачем в такую рань // Он поет – дурак и дрянь? // Но коль есть в том смысл и знак, // Я такой, как он, дурак» (IV, 280 – «Синий день. День такой синий…», 1925). Естественно, такое пренебрежительное отношение Есенина к себе как к представителю «поэтического племени» свидетельствовало исключительно о его самокритичности и никак не отразилось на всемирном признании его как величайшего поэта ХХ века, одного из лучших стихотворцев России.

Притягательность отрицательного персонажа

Есенин, питая несомненную слабость к «разбойничьей тематике», тем не менее характеризует лирического героя («автобиографическое Я») как наделенного асоциальными качествами лишь в незначительной степени: «Я всего лишь уличный повеса » (I, 165 – «Я обманывать себя не стану…», 1922). Поэт создает отрицательный персонаж методом «от противного» и отграничивает его деятельность от самых страшных преступлений, тяжких смертных грехов: « Не злодей я и не грабил лесом, // Не расстреливал несчастных по темницам» (I, 165 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); «Не такой уж горький я пропойца » (I, 179 – «Письмо матери», 1924).

И все-таки поэт подчеркивает унаследованную родовую привязанность к буянству, генетическую предрасположенность к бунтарству, наследуемость отрицательных черт: « Непокорный разбойный сын » (II, 73 – «Пантократор», 1919). Возобновление негативных черт в потомках, их повторяемость в сыновьях и передача из поколения в поколение свидетельствует о «разбойничьем типаже» как одном из воплощений национального типа. Есенин даже усматривал наличие данного свыше человеку внутреннего стержня бунтарства: « Дух бродяжий! » (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921).

В сочинениях Есенина выстроен огромный семантический ряд асоциальных типов, осознающих свое противоречие с обществом и поданных от первого лица: «Только сам я разбойник и хам // И по крови степной конокрад » (I, 154 – «Хулиган», 1919); «Если не был бы я поэтом, // То, наверно, был мошенник и вор » (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922); «Отчего прослыл я шарлатаном? // Отчего прослыл я скандалистом? » и «Я московский, озорной гуляка » (I, 165, ср. 166 – «Я обманывать себя не стану…», 1922); «Чтил я грубость и крик в повесе » (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923) и др.

Поэтом воспеты активность, напористость, агрессивность, заложенные в детстве и пронесенные через всю жизнь: «Отражается прежняя удаль // Забияки и сорванца » (I, 155 – «Все живое особой метой…», 1922); «Все явилось, как спасенье // Беспокойного повесы » (I, 193 – «Дорогая, сядем рядом…», 1923); «Прокатилась дурная слава, // Что похабник я и скандалист » (I, 185 – «Мне осталась одна забава…», 1923).

Любимый и наиболее частотный персонаж есенинской лирики – хулиган (I, 173, 187, 203, 225, 234). Он возведен до вселенских масштабов и осмыслен на уровне стихии: «Плюйся, ветер, охапками листьев, // Я такой же, как ты, хулиган» (I, 153 – «Хулиган», 1919).

Известно, что отрицательный персонаж всегда активен и потому выглядит более убедительно в художественной литературе. Идеал «от противного» привлекает Есенина как средоточие главных жизненных устремлений – это вечный странник и первооткрыватель, соприродный типаж в стихийных проявлениях мироздания:

Позабуду поэмы и книги,

Перекину за плечи суму,

Оттого что в полях забулдыге

Ветер больше поет, чем кому.

Провоняю я редькой и луком

И, тревожа вечернюю гладь,

Буду громко сморкаться в руку

И во всем дурака валять.

И не нужно мне лучшей удачи,

Лишь забыться и слушать пургу,

Оттого что без этих чудачеств

Я прожить на земле не могу

(I, 161–162 – «Не ругайтесь! Такое дело…», 1922).

Идея «хулиганского позерства» Есенина, многообразно воплощенная им в творчестве, была также неоднократно и по-разному претворена в жизни. Хотя и не возведенная в ранг какого-нибудь определенного обряда, она проявлялась в окказиональном ряженье. Вот как описал характерный случай «хулиганского ряженья» Есенина М. Д. Ройзман в неопубликованном варианте воспоминаний (январь 1926):

Мы стали подыматься по лестнице. Вдруг Сергей наклонился ко мне и сказал, что хочет напугать буфетчицу. Он растрепал свои волосы, «сделался пьяным», и мы, поддерживая его под руки, повели наверх. Увидав буфетчицу за прилавком, он рванулся от нас и «страшным» голосом сказал ей, что сейчас перебьет все бутылки.

Буфетчица ахнула и нырнула за прилавок. Мы засмеялись. Тогда он спокойно подошел к зеркалу, поправил волосы, надел шляпу и, увидав, что буфетчица испуганно смотрит на него, – приподымая шляпу, сказал по-английски: «good bye!».

Буфетчица только руками развела. [805]

Критики возводили «есенинское хулиганство» в тип писательской личины, условной литературной маски, добровольно надетой на себя поэтом в знак наследования исконных национальных традиций бунтарства. Так, А. К. Воронский отмечал в 1924–1925 гг.:

Есть в этом опоэтизировании забулдыжничества нечто от деревенского дебоша парней, от хулиганства, удали, отчаянности, от неосмысленной и часто жестокой траты сил, а это, в свою очередь, связано с нашей исторической пугачевщиной и буслаевщиной. При этом забулдыжничество, юродиво сочетается со смиренностью, молитвой и елеем: нигде нет столько разбойных и духовных песен, как в нашем темном прошлом. [806]

Критик прослеживает постепенное изменение и трансформацию разбойничьей тематики на протяжении творческого пути Есенина: «Если раньше Есенин в кабацком пропаде и угаре старался “не видеть лицо роковое” и “подумать хоть миг о другом”, бравировал и пытался опоэтизировать кабацкое лихо, то теперь, позже, он все чаще и упорней подчеркивает пустоту, бесцельность и бессмысленность этого лиха». [807] Аналогично размышлял Д. Н. Семёновский: «Есенин надел маску хулигана и скандалиста». [808]