Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века - Маркус Габриэль

точном экзегетическом рассмотрении сомнительно), то он, по крайней мере, в этом аспекте ошибается.

За понимание основных ошибок культурно-релятивистской аргументации в пользу оправдания рабства в прошлом я благодарен беседе с литературоведом и исследователем травмы Ульрихом Баэром, преподающим в Нью-Йоркском университете.

Если спросить тех, кого порабощали и порабощают, они определенно не считают себя рабами по природе. Скорее многие из них согласились бы, что рабство морально недопустимо и даже является злом, так как оно насильственно посягает на ядро их человеческого бытия.

Поэтому всегда, в том числе в Античности, случались восстания рабов, так как далеко не все думали, что рабство — это дело естественное и тем самым оправданное. Это была лишь идеология морально предосудительных рабовладельцев, к которым в некоторых своих работах примыкал Аристотель (сам бывший рабовладельцем). При этом, особенно начиная с формирования глобального рынка рабов в XVI веке, рабство осуществлялось за счет «понижения статуса, т. е. расизма»[230], задача которого состояла в «устранении действительно очевидного»[231], как это называет Михаэль Цойске, один из ведущих исследователей рабства.

То, что в итоге рабство было преодолено, скажем, в США, по которым этот феномен можно изучать особенно хорошо, так как американское рабство исторически нам ближе и поэтому лучше задокументировано (например, в фотографиях, прессе и т. д.), чем досовременные формы рабства, конечно, было вызвано не тем, что рабовладельцы в какой-то момент вдруг поняли, что у них был ложный образ человека. Без восстаний рабов или без страданий, которые люди причиняют другим людям в системе рабства и которые нельзя постоянно скрывать, не случилось бы исторического морального прогресса, то есть не пришло бы понимание, что рабство всегда — в прошлом, как и в настоящем — было морально неприемлемым.

Даже если Аристотель или какой-то другой античный писатель мог посвятить много усилий тому, чтобы оправдать рабство, из этого не следует, что тогда был другой образ человека, а прав человека не было. Если почитать «Майн Кампф»[232]или дневники Геббельса[233], можно увидеть, что и в Германском рейхе с 1933 по 1945 год господствовал другой образ человека, но при этом геноцид, систематически осуществлявшийся в национал-социалистических лагерях смерти, вовсе не был какое-то время морально оправданным просто из-за того, что у национал-социалистов как раз был другой образ человека, который было бы не так-то легко опровергнуть. Согласно релятивизму, он имел бы законную силу и, вместе с тем, был бы правильным для этой эпохи — очевидная бессмыслица.

Идеология рабовладельцев основывается на том, что она должна дегуманизировать, обесчеловечивать людей, видя в них, как Аристотель, «одушевленную собственность»[234]. При модерне эту функцию взял на себя расизм, когда рабовладельцы определяли своих рабов как черных и стремились видеть в так называемой черной расе низшие формы человеческого бытия. Так же и нацисты дегуманизировали евреев, а брахманы в Индии — неприкасаемых (что, к сожалению, в наше время не полностью преодолено). Но самих себя рабовладельцы очень охотно наделяли человеческими правами; таким образом, они были извращенными универсалистами и поэтому должны были категоризировать некоторых людей как не-людей — морально предосудительное противоречие.

Моральный прогресс и регресс во времена коронавируса

Кризис коронавируса многоаспектен. Он был вызван вирусной пандемией, то есть распространением нового вируса, который еще недостаточно хорошо исследован, чтобы у нас была возможность точно оценить опасную ситуацию, в которой оказалось человечество. Поэтому применялись порой радикальные меры по ограничению общественной деятельности, чтобы защитить человеческую жизнь.

Перед вирусом все люди равны в той мере, в которой мы, с точки зрения вируса, являемся скоплениями клеток, в которых он может размножаться. Вирус переносится от человека к человеку и никого не дискриминирует.

Поэтому в первые недели пандемии появились неожиданные формы ощутимой солидарности. Сразу стало ясно, что невозможность морально требовательной, но экономически затратной и рискованной политики — это отговорка. Моральная политика — это не роскошь, а единственная политика, честная по отношению к людям и ставящая их во главу угла.

Ради защиты человеческой жизни суетливое общество, которое долгое время двигалось на грани выгорания, было замедлено и превратилось в гигантский хоум-офис. Тем не менее локдаун поначалу был широко принят, так что на наших глазах произошел однозначный пример морального прогресса, когда большинство людей были готовы защищать находящихся в особой опасности группы людей, поддерживая ограничения контактов и оставаясь дома, чтобы прервать цепочки инфицирования.

Насколько устойчив будет этот моральный прогресс, неясно. Ведь дело еще и в том, как мы выстроим более устойчивое будущее, которое не отбросит нас к фатальным ошибкам принудительного потребления и связанного с ним капитализма выгорания [235]. Если мы будем придерживаться (в том числе эмпирически ложной) идеи отдельных людей как невольных потребителей, ориентирующихся исключительно на максимизацию прибыли, мы никогда не сможем понять моральный прогресс. Ведь в таком случае мы предполагаем, что наша первичная цель состоит в прибыли, из-за чего моральное действие кажется наивным или даже невозможным.

Одно, по крайней мере, ясно: невидимый для невооруженного глаза вирус своим жутким присутствием сделал видимыми структуры нашего общества — в том числе то, насколько важны, к примеру, общественный пригородный транспорт и отделения интенсивной терапии, как функционируют семьи, как действуют государство и его представители и т. д. Каждый из нас в те дни тем или иным образом ощутил, что межчеловеческий контакт ничем не заменить. Кризис — это всегда еще и лаборатория мысли. На фоне серьезной угрозы коронавируса, превосходящей все, что мы в обществах всеобщего благоденствия пережили за последние десятилетия как шок, явственно проступают контуры нашего общества, то, кто мы и кем мы хотим быть.

Важным доводом в пользу того, чтобы отреагировать на распространение вируса с помощью локдауна, была и остается опасная перегрузка нашей системы здравоохранения, а вместе с ней врачей и медсестер. По крайней мере теперь мы видим, что недостаточное финансирование системы здравоохранения и ее чрезмерная ориентация на прибыль морально предосудительны, так как они могут приводить к тому, что мы оказываемся вынуждены применять критерии триажа в мирное время (о триаже см. выше, с. 236–237)[236].

В том числе этим оправдывалось то, что федеральное правительство и земли ввели режим локдауна, чтобы избежать у нас ситуации триажа, которые уже были введены в других местах (прежде всего, в Северной Италии). Кроме того, решиться на смерть сотен тысяч, чтобы сохранить экономику на плаву, было бы несовместимо с ценностным базисом нашего общества; приоритет человеческой жизни, с точки зрения решений правительства, был не просто морально обоснованным, но даже безусловно надлежащим.