Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века - Маркус Габриэль

готовы устанавливать трекинговые приложения на американских операционных системах, что — нравится нам это или нет — легко может привести к data mining’у[237] и дальнейшим мерам мягкой кибердиктатуры. Мы выносим свои печали, страхи, надежды и политические мнения в социальные медиа, из-за чего кризис коронавируса стал золотой жилой для цифровой эксплуатации, что мы все скоро увидим. А пока розничная торговля, книжные магазины, кафе, рестораны, театры, университеты и оперные дома закрыты, Netflix, Amazon, Zoom, Skype и т. д. получают огромные прибыли, потому что мы в Германии за считаные недели дали этим гигантам из США прямо-таки неограниченную власть над нашей экономикой, что ведет к оттоку настоятельно требующихся денег налогоплательщиков.

То, что при локдауне люди уединялись в своих четырех стенах, можно отчасти расценить как знак морального прогресса: мы признали, что морально надлежало прервать цепочки инфицирования, чтобы защитить других и самих себя. Фактически мы приняли карантин в масштабах всего общества ради защиты человеческой жизни. При этом мы действовали на основе познания морального факта, который я называю вирусологическим императивом (VI)[238]:

При подтвержденной пандемии поступай так, как если бы прогнозы лучших вирусологических моделей были единственным руководством для твоих социальных контактов.

Вирусологический императив требует от нас значительно редуцировать сложность действительности, чтобы мы предотвратили грозную, детально не познанную опасность для здоровья многих людей. На нем стоит одна из величайших за последнее время гигиенических мер. На основании политического признания этого императива по всему миру государство вмешалось в нашу жизнь до недавних пор невообразимым образом и более или менее мягко принудило нас уединиться в своей приватной сфере. Поскольку изоляция, на которую многие пошли сами, и применение вирусологического императива правительствами покоятся на моральном познании, эта волна солидарности может считаться индикатором глубинного морального прогресса в темные времена.

Если сформулировать радикально, в ходе локдауна мы за несколько дней, несомненно, стали цифровым пролетариатом. Мы все до одного безвозмездно работаем, как уже было сказано, на американских цифровых монополистов. На коронавирусном немецком это фатальное бедствие называется одним из привычных сегодня эвфемизмов «хоум-офис». При этом хоум-офис (эвфемизм для этого бедствия) для многих затронутых им семей (и, прежде всего, для родителей-одиночек) состоит в том, что больше не существует никакой приватной сферы и никакого свободного времени. Мы работаем круглосуточно, причем основную выгоду от этой формы экономики получают, как уже говорилось, американские предприятия, наживающиеся на продаже лицензий и потоках данных.

Моральный прогресс всегда предполагает и познание неморальных фактов. Ход болезни, статистика, снабжение системы здравоохранения и т. д. представляют собой неморальные факты, которые мы должны учитывать при моральной оценке наших возможных действий. Упомянутая солидарность имела общественную мотивацию, которая выражала моральный прогресс.

Разумеется, ситуация не во всем радужная. Так как моральный прогресс состоит в познании и открытии отчасти сокрытых моральных фактов, можно, наоборот, допустить, что моральный регресс состоит в том, что отчасти явные факты скрываются и не познаются. Связанный с вирусологическим императивом моральный прогресс в силу своей одномерности частично скрывает другие, такие же важные и даже более важные факты, как моральные, так и неморальные.

Логика распространения вируса в компьютерных симуляциях — это не отражение действительности. Основывающийся на моделях и компьютерах прогноз — это высказывание о том, насколько вероятно то или иное будущее. Но будущего еще нет, из-за чего вирусологические модели не содержат никакого несомненного знания о фактах — знания о том, что имеет место. Для многих это выглядит так, как если бы мы могли предсказывать будущее с помощью прогнозов, основывающихся на статистике и теории вероятностей. Но то, что это невозможно, видно уже по тому, что мы застряли в гигантском кризисе, который никто не предсказывал. Прогностицизм — это идеология, которая считает, что будущее появляется автоматически, если просто количественно зафиксировать общественные факторы и внести их в качестве данных в модели, созданные естественными и социальными науками.

Но это заблуждение, так как будущее существенно зависит от того, как мы выстроим его, будучи индивидами, способными на моральное познание, свободными живыми существами, наделенными сознанием. В идеальном случае прогнозы создаются, чтобы развить возможные сценарии и определить, каких нам следует избегать, а каких — добиваться. Но нам не следует считать, что они действительно предсказывают наши действия или даже делают их избыточными. Кроме того, природа в силу своей всегда полностью необозримой сложности, перечеркивает все расчеты в прогнозах человеческого будущего.

Мы должны научиться признавать, что общество знания не является обществом всезнания, так как оно не дает полной достоверности и определенности в сложных условиях нашего выживания как животных на планете Земля и по крайней мере таких же сложных условиях исторически изменчивой жизни человека как живого существа, наделенного сознанием. Жизнь — это риск, и никакой диагноз и прогноз никогда этого не изменит.

Модели становятся действительностью, лишь когда их применяют к массивам данных. Чем больше и лучше массивы данных (которые складываются, скажем, из тестов на коронавирус), тем лучше условия применения модели. Но даже если бы имелись совершенные массивы данных и было бы протестировано все население, тем самым была бы применена лишь одна единственная модель — вирусологическая. Но действительность, к которой мы принадлежим как здоровые и больные люди, невозможно понять лишь через одну модель. Другие модели — к которым относятся и модели нынешней ситуации из гуманитарных и социальных наук — конкурируют с вирусологической моделью и равно формируют прогнозы. Например, модели из политической теории, описывающие чрезвычайное положение, предсказывают, что законы о чрезвычайной ситуации и ситуации, напоминающие законы военного времени, которые отчасти принимаются добровольно, а отчасти — вводятся государством, автоматически изменяют наше понимание государства, а вместе с ним и само государство.

Неолиберальное понимание государства, согласно которому государство устанавливает как можно более мягкие правила игры, чтобы в ключевых моментах поддерживать экономику на высоком уровне, а мы могли индивидуально выстраивать свою жизнь, на наших глазах постепенно превращается в концепцию государства из раннего Нового времени, которую, в частности, отстаивал Томас Гоббс. Преподающий в Кембридже политолог Дэвид Ренсимен указал на эту параллель в статье в The Guardian: в ситуациях, когда речь идет о здоровье всех его граждан, то есть о всеохватных вопросах жизни и смерти, государство демонстрирует свою силу, а также жесткость [239]. Правительства фактически имеют право решать вопросы жизни и смерти — это известное учение о монополии государства на насилие. Согласно Гоббсу, только государственное насилие легитимно, так как оно гарантирует, что надежные социальные правила вообще существуют и могут санкционироваться вне круга малых групп (таких как семьи или кланы).

Из