Романески - Ален Роб-Грийе

полученной в результате взрыва мины. Однако эти повреждения ни в коей мере не угрожают его жизни и не требуют скорейшей отправки раненого в тыл. Видимо, произошло чудо, и тело лошади послужило солдату своеобразной защитой от осколков при взрыве.

Однако капитан не получает от солдата никаких, даже самых отрывочных сведений относительно так сильно заинтриговавшей его косы (напомним, что де Коринт, тоже бретонец по происхождению, хорошо знал легенды о вестнике смерти, бытовавшие в Финистере), так как сержант тогда ровным счетом ничего не помнил ни о худющем старике, ни о странном орудии, которое тот нес на плече. Сержант еще не совсем пришел в себя, он частично потерял память и не помнил ничего из событий недавнего прошлого, в его памяти только время от времени возникали какие-то разрозненные, смутные образы, но и они, на мгновение всплыв из пучин его сознания, как только он пытался описать их и с его губ срывались отдельные слова («скрипели колеса повозки»), тотчас же исчезали во мраке, таяли, чтобы уже больше никогда не всплыть. Он также что-то говорил про заостренный лемех плуга, про свору собак, преследующих в лесу дичь, про молодую вражескую лазутчицу (?), захваченную в плен, которую уводят куда-то два жандарма…

…И как бы впадал в забытье в тот самый миг, когда ему удавалось вытащить эти разрозненные слова с самого дна глубокой пропасти своей памяти и прошептать их; де Коринт же вскоре стал разделять мнение майора, усматривавшего в этих абсурдных, бредовых разглагольствованиях всего лишь преходящие последствия горячки, сопровождающей совершенно естественным образом выход из бессознательного состояния (тогда никто не взял, кстати, на себя труд прислушаться к тому, что бормочет раненый) после столь сильного удара и полной потери сознания, то есть, выражаясь медицинскими терминами, столь долгого абсанса. Однако майор (а вслед за ним и де Коринт) полагал, что больной вскоре избавится от осложнений.

Что же касается странной косы, которая и была тайной причиной, побуждавшей капитана совершать попытки «произвести разведку» в глубинах расстроенной памяти моего отца, хотя он сам себе в этом не признавался, то она бесследно исчезла. Уже на следующий день после возвращения из дозора де Коринт приказал своим солдатам отправиться на поиски загадочного предмета, потому что сектор, где он нашел раненого, находился в зоне, считавшейся нейтральной, ничейной территорией, и там теперь вроде бы стало поспокойней и потише. Но хотя место, где случилось ночное происшествие, найти оказалось несложно, так как после взрыва немецкой мины посреди дороги образовалась небольшая воронка, а четыре тополя были вырваны с корнем, все же искомый «предмет» так и не нашли. Все тогда сошлись во мнении, что косу подобрал несколькими часами раньше под покровом ночи какой-то мародер.

Между тем дружба двух мужчин родилась именно в тот день, когда молодой офицер, сидевший у изголовья постели раненого, тщетно пытался найти какой-нибудь смысл в его словах, а также истолковать его молчание или понять причину его забывчивости. Просматривая документы сержанта, чудом спасшегося от гибели, капитан де Коринт тотчас заметил, — и заметил, уточним, не без удивления, даже не без изумления, — кое-какие, причем весьма многочисленные совпадения, которые вскоре породили у него чувство тревоги и смущения, почти страха, смешанного с ужасом и тоской. Прежде всего капитан обратил внимание на то, что между ними было до странности много общего: молодой солдат, очень похожий внешне на самого де Коринта — тог же рост, то же телосложение, та же прическа, сходные черты лица, точно такой же большой нос с горбинкой, тот же чуть асимметричный рот, — так вот, вдобавок ко всему этот юноша тоже родился, как и капитан, в Кемпере, именно 21 ноября, правда, тремя годами позже, но зато день в день. Наконец, их обоих и звали одинаково: Анри де Коринту в то утро исполнилось 25 лет и он, вполне вероятно, в «честь» своего дня рождения погиб бы, если бы другой всадник, тоже бретонец, его тезка, его двойник, не проскакал бы по той же самой роковой дороге на какой-то час раньше него и не подорвался бы на мине, на которой подорваться было предназначено ему самому, Анри де Коринту.

Итак, Анри де Коринт вбил себе в голову идею, что мой отец спас ему жизнь, однако тот в свой черед тоже полагал, что обязан своим спасением де Коринту: оставшись в одиночестве, без сознания, около развороченного трупа своей лошади, он, несомненно, умер бы, если бы его не нашел ниспосланный самим Провидением капитан и не доставил бы немедленно в госпиталь, ибо и так врачам в течение трех дней пришлось много потрудиться и похлопотать над ним, чтобы вывести из комы. Короче говоря, они были обязаны своим спасением друг другу.

Прошло немало времени, месяцы, а то и годы, я точно не знаю, когда именно, но вот однажды ночью, когда над землей опустилась плотная пелена тумана, мой отец, услышав скрежет колес какой-то старинной тележки на изрытой ухабами и рытвинами дороге где-то в Нижней Бретани, внезапно вспомнил старика, смеявшегося безумным дьявольским смехом, и он подумал, что старик сыграл свою, необычайно важную (хотя и не однозначную, если не сказать двусмысленную), роль во всей этой истории: если он и в самом деле был анку, о чем вынуждают задуматься все обстоятельства дела, если он был вестником смерти (и, быть может, не только тем, кто извещает о скорой гибели, но и тем, кто делает выбор, кому из ныне живущих предстоит отправиться в долгое, бесконечное путешествие), так вот, не взял ли он жертву под свое покровительство, не защитил ли ее, заставив взять и нести свою косу, ибо именно коса — и только коса — и была той причиной, по которой в судьбу Анри Робена вмешался капитан де Коринт? К тому же, избавив моего отца от неминуемой гибели, проклятый вестник смерти стал своеобразным посредником, через которого Анри Робен познакомился с будущим другом, единственным большим другом всей своей жизни.

Примерно в то же время, когда из самых сокровенных глубин расстроенной, потерянной памяти моего отца всплыл, словно обломок кораблекрушения из морской пучины, образ истощенного, кожа да кости, старика с его круглой шляпой, со странным, диким смехом, напоминавшим вой гиены, с его косой с обоюдоострым лезвием (косой одновременно и роковой, и спасительной), из глубин его сознания появился еще один осколок событий недавнего прошлого, относящийся к тем же самым дням ноября 1914 года: перед его внутренним взором возник образ очень юной девушки, обвиненной в шпионаже в пользу противника;