Романески - Ален Роб-Грийе

ее куда-то уводили два солдата, крепко держа за руки, чуть повыше локтей. Девушка была одета в мужские черные брюки, пригнанные по фигуре на бедрах, как брюки у моряков. Она стройна и хорошо сложена, не слишком высока, в любом случае она явно меньше ростом, чем ее стражи. По всему видно, что она еще дрожит от напряжения и волнения из-за того, что ее схватили, и произошло это совсем недавно.

Девушка не сдалась на милость победителей без борьбы, что повергло мужчин в изумление, настолько ее сопротивление казалось тщетным и бессмысленным, да к тому же и абсурдным, потому что она начисто отрицала, будто является вражеской шпионкой или тайным агентом неприятеля, в чем ее обвиняли. Кожаная куртка зеленоватого оттенка расстегнулась в ходе борьбы — девушка яростно отбивалась, и теперь ворот распахнулся и была видна белая, тоже расстегнутая блузка. Волосы девушки, очень темные и кудрявые, всклокоченные и спутанные, тоже свидетельствуют об утомительной погоне и рукопашной схватке. Девушка прерывисто, тяжело дышала, ноздри ее раздувались и трепетали, рот с пухлыми, влажными губами был чуть приоткрыт, так как ей не хватало воздуха. Руки у нее были заведены за спину, и на них поблескивали стальные наручники.

И в этом случае отцу было очень трудно поместить подобную сцену среди хронологически расположенных звеньев в цепи событий определенного периода. С чем, с каким конкретным происшествием был связан данный эпизод? В те три дня, что отец провел в коме, на грани жизни и смерти после взрыва, в те три дня, которые он, посмеиваясь над самим собой, называл «Знамениями Ионы», весьма непочтительно — как мне кажется — намекая на слова Иисуса Христа о том, что проведший три дня во чреве кита Иона будет выброшен на берег живым, и проводя таким образом параллель со своей собственной участью, так вот, в те самые три дня на краю могилы в его мозгу окончательно перемешалось и разлетелось в клочья все, что касалось его до безрассудства смелой вылазки в полном одиночестве в ночь с 20 на 21 ноября 1914 года.

А потом эта картина, или этот образ, исчезали. И опять было уже поздно вспоминать. С событиями нашего настоящего будет происходить абсолютно то же самое, что и с событиями нашего прошлого: остановить их невозможно. Мы не можем ни удержать на месте в неподвижности эти недолговечные, бренные мгновения, столь же внезапно исчезающие, как и возникающие, ни бесповоротно закрепить хотя бы их следы, ни соединить их в некую цепь причинно-следственных связей, образующихся в определенном отрезке времени, причем лишенных двусмысленности и в некотором роде безупречных. Таким образом, я вряд ли смогу разделить точку зрения Филиппа Лежёна относительно перевоплощения воспоминаний в текст, то есть написания мемуаров. «Требование значения, смысла — первейший, необходимый и непреложный принцип автобиографических разысканий», — говорит он. Нет и нет! Несомненно, нет! Сия аксиома, совершенно очевидно, неприемлема ни к рукописи, работе над которой были посвящены два последних десятилетия жизни де Коринта, ни к плодам моей собственной нынешней затеи.

Для меня, в частности, и речи быть не может о том, чтобы приписывать россыпи этих блистающих словно бриллианты, но таких недолговечных мгновений некое единство, якобы глубинное, глубоко скрытое, или усматривать некое целое в этих клочках тумана, которые не позволяют употреблять глаголы в так называемом «историческом прошедшем времени», ибо одно лишь оно и является надежным знаком и залогом связности, непрерывности действия, соответствия хронологии, наличия причинно-следственных связей и совместимости. Я могу пытаться поступать именно так, но мои усилия будут тщетны, ибо дело не пойдет на лад. И очень скоро я буду вынужден вернуться к сложному прошедшему времени и к мгновенному прошедшему. Одновременно со связностью и взаимосвязанностью мира разрушился круг обязанностей, утратили свой смысл функции повествователя. Терпеливый и упорный труд по фиксации, то есть по описанию отдельных фрагментов, осколков, обломков моей жизни, задержавшихся в моей памяти (временно, я знаю), никоим образом не позволяет рассматривать мое прошлое в качестве творца значения (смысла моей жизни), нет, напротив, он повелевает рассматривать мое прошлое в качестве создателя, творца повествования: будущего моего писательского замысла. Подобная точка зрения кажется мне гораздо более честной и одновременно более волнующей, возбуждающей, увлекательной.

Так, я усматриваю очень мало различий между моим творчеством в качестве романиста и моим трудом в новом для меня качестве создателя автобиографии. Прежде всего все основополагающие элементы, все составные части едины по своей сути и по происхождению, по природе, по свойствам и характеру, ибо добыты они из одного и того же кладезя сокровищ, непроницаемого для обычного взора. Мне не раз уже доводилось вводить в романы, с самого начала моей писательской карьеры, декорации детства (пейзажи островов около побережья Бретани в «Цареубийце» и «Соглядатае»), я придавал собственные черты лицу моего героя (а именно — Валласу, незадачливому сыщику из «Резинок»), описал в «Ревности» дом, в котором действительно жил в Фор-де-Франсе на Мартинике, он стоял над рейдом, среди гуаяв и саговников, тот самый дом, который я напрасно искал три года назад в лабиринте современных, новомодных сооружений и строительных площадок; я также описывал в моих романах совершенные когда-то мной путешествия (в «Доме свиданий», например, нашли отражение воспоминания о поездке в Гонконг в те далекие времена, когда там еще плавали большие величественные джонки и сновали юркие сампаны, с навесами из листьев ротанговой пальмы), а еще я не раз описывал в романах мои собственные садо-эротические фантазии (каковые свойственны, надо сказать, многим людям), их можно найти в «Проекте революции в Нью-Йорке», в «Топологии города-призрака», в «Золотом Треугольнике» и т. д., я даже описал завод в Нюрнберге, на котором работал в качестве «пролетария» (я перенес его из Нюрнберга в город «Цареубийцы»), мало того, я даже выводил на страницах романов тех маленьких девочек и юных девушек, которых я любил когда-то, так, например, прообразом Виолетты из «Соглядатая» послужила некая Анжелика, я еще вернусь когда-нибудь к разговору о ней, если не забуду… Она тоже умерла в очень юном возрасте, погибла на отвесных скалах неподалеку от Ландерно в департаменте Финистер, в месте, называемом Аеонэ, и это происшествие за отсутствием доказательств злого умысла пришлось признать несчастным случаем из-за неосторожного поведения.

Что же касается форм самого повествования, то, как в случае с созданием романа, то есть облечения в словесную форму якобы плодов фантазии писателя, так и в случае псевдоавтобиографических изысканий, я безо всякого труда определяю, что они представляют собой под различными оболочками совершенно идентичную попытку поставить два извечных,