Романески - Ален Роб-Грийе

изгибает стан, напрягает бедра, раздвигает ноги. Юношу все больше и больше охватывает желание, но одновременно с этим томительным чувством возрастают его недоверие и настороженность. Потом он принимается размышлять и начинает воображать, что подобная ситуация, может быть, и обернется ему на пользу и сослужит добрую службу его чести солдата, а то и обеспечит ему воинские почести. Разве совершит он что-либо незаконное, если воспользуется собственными несомненными достоинствами в глазах девицы, чтобы разузнать побольше о предательской деятельности обвиняемой? Ведь если он ее соблазнит, то она, быть может, доверит ему кое-какие секреты, а быть может — кто знает? — выболтает и военные тайны противника, сообщит сведения, которые будут очень и очень полезны офицерам нашего штаба.

Симон довольно долго обдумывает, какой же задать девице вопрос, чтобы приступить к делу, и начинает издалека, чуть менее суровым тоном:

— Ты говоришь о мужчинах. Похоже, они тебе нравятся?

— Да, иногда, если они высокие и сильные, да к тому же еще и красивые, вроде тебя!

Робкий и скромный кавалерист чувствует, что краснеет до ушей, вспыхивает мгновенно и ярко, как это бывает только с блондинами. Он злится на самого себя за столь недостойное поведение, а заодно, естественно, и на Мину. Однако ничего нового для него в таких комплиментах нет, ведь уже далеко не в первый раз он слышит от молоденьких девиц нечто подобное. Неужто эта юная ведьма повергнет его в большее смущение, чем все остальные? Неужто она волнует его больше других? Он мучительно ищет какую-нибудь колкость, чтобы как следует наказать нахалку, но не находит ничего, кроме грубоватой глупости.

— Ну, ты сама-то не такая уж и красотка, знаешь ли!

— Так, значит, и не стоило краснеть, словно ты девственник! А потом, ведь ты еще ничегошеньки не знаешь, ведь ты еще не видел меня абсолютно голой, Жоли-Кёр, желающий, чтобы тебя называли Пьером!

На сей раз бедняга капрал заливается краской так, что становится алее своих алых форменных штанов. Итак, его настоящее имя уже стало известно в деревне? Похоже, что так… Видно, правду говорят, эта девка — настоящий дьявол!

Какое-то время пленница и ее страж движутся вперед, не глядя друг на друга. Оба пребывают в дурном расположении духа, раздражены и упорно хранят молчание. А денек-то выдался просто чудесный, стало тепло, почти жарко. Опавшие листья, желтые, оранжевые и красные, покрывают землю пестрым влажным ковром, от которого пахнет осенью, коричневатым мхом и мелкими грибочками, источающими какой-то островатый, мускусный аромат. На обочине дороги по-прежнему суетится болтливая славка.

— Мне хочется сделать пипи, — неожиданно заявляет полудевушка-полуребенок.

— Ну так делай в штаны, — отвечает капрал тихо и зло, но ему тотчас же становится стыдно за свое хамство.

— Ты стараешься меня унизить, как я понимаю, — говорит Кармина, и в ее голосе слышится горький упрек, — но я расскажу военному судье про твою жестокость и незаслуженные издевательства, как только мы доберемся до города. И ты будешь расстрелян, как того требует устав.

Она говорит так, как говорила бы маленькая девочка, обещая пожаловаться мамочке на неловкие заигрывания своего маленького приятеля. Затем, немного помолчав и вновь делаясь нежной, ласковой, очаровательной, чуть смущенной, взволнованной, она, с явной ноткой чувственности в голосе, как будто бы что-то обещая, говорит:

— Ну я тебя очень прошу, Жан-Кёр. Девушки ведь не делают этого стоя, ты же знаешь. А я даже не могу присесть, потому что штаны такие узкие, да и руки у меня связаны за спиной, к тому же еще и телега все время подпрыгивает на ухабах. Ну прикажи же лошади остановиться. Помоги мне слезть на землю. Я тебя не задержу, управлюсь мигом.

Капрал Симон взвешивает все «за» и «против», но никак не может принять решение. Ничего подобного не предусмотрено в тех строгих положениях устава, что отпечатаны крохотными буковками на последней странице его солдатской книжки в уже изрядно потрепанном желто-зеленом переплете, где почти каждый параграф заканчивается угрожающими словами, напечатанными заглавными буквами: «Нарушение карается понижением в звании или смертью!»

Чувствуя, что парень глубоко задумался, черноволосая сирена вновь заводит свою песню:

— Ты можешь совершенно не бояться, что я сбегу. Ты ничем не рискуешь, ведь эти наручники так мне мешают. С руками, заломленными за спину, да еще и скованными этими железками, не больно-то быстро побежишь. А если уж ты хочешь еще подстраховаться, ты можешь взять вожжи, чтобы держать меня на привязи, когда я буду делать пипи, как будто я твоя маленькая собачка и ты выгуливаешь меня на поводке.

Жан-Кёр Симон чувствует, что пылает уже весь, целиком (в физическом смысле, я хочу сказать, ибо жар, первоначально опаливший его лицо, уже спустился ниже и опалил шею, грудь, живот). Эти жалобы и заклинания кажутся ему не только нелепыми и несуразными, но и неуместными, даже неприличными. Внезапно в его памяти всплывает одна пикантная сцена из его собственного отрочества, не такого уж и далекого… Он вспоминает девочку по имени Анжела, которая при соучастии и пособничестве Коринны развлекалась тем, что дразнила парней и мальчишек, возбуждая их желания по вечерам летом или во время сбора урожая. Но капрал Симон довольно быстро начинает испытывать угрызения совести. Ведь, в конце-то концов, нет ровным счетом никаких доказательств виновности этой красивой девушки в преступлении, в котором ее обвиняют. Жандармы сами ему об этом сказали. И в любом случае международные конвенции обязывают обращаться с пленными гуманно, в том числе и с пленницами, уж в этом-то не может быть и тени сомнения…

— Поторопись же, — униженно молит капрала девица жалобным, надломленным голоском, переминаясь с ноги на ногу.

Внезапно Симон принимает решение. Он кричит «Тпру!», и старая серая лошадь останавливается тотчас же, не заставляя его повторять окрик дважды. Бравый кавалерист придерживает собственного скакуна и, натянув поводья, в мгновенье ока соскакивает на землю. Даже не взглянув на хорошенькое личико Кармины и потому не заметив, как на ее красиво изогнутых губках появилась мимолетная торжествующая улыбка, он отвязывает от упряжи старой клячи бесполезные вожжи, которые бессильно свисают с правой оглобли телеги. Затем он выбивает штыри, коими крепится задний борт телеги, и доска, повернувшись на осях, откидывается прямо на него.

Прежде чем капрал успевает обдумать порядок дальнейших действий, Мина бросается вперед, в пустоту, и падает ему на грудь. Совершенно непроизвольно, чуть подавшись назад, чтобы девушка не переломала себе кости, упав на дорогу, Симон подхватывает ее на лету в объятия и в течение краткого мига держит ее, крепко прижав к груди и обхватив обеими руками тонкую талию. Потом он,